Григорий Ряжский - Натурщица Коллонтай

Началось, что позвонили по телефону, представились Глебом Иванычем и предложили повстречаться. С человеком этим, который сказал, что из органов Комитета безопасности. Удивилась страшно, но пришла в квартиру эту, в сером доме на набережной, седьмой этаж.

Сели.

Говорит:

— Моя фамилия Чапайкин, по званию я генерал-майор, так что, полагаю, вы осознаёте, что, раз пригласил я вас к себе, то дело это заслуживает моего и вашего времени, Александра Михайловна?

Я:

— А вы про какое дело, товарищ Чапайкин?

Он:

— Вы как бывшая жена в курсе были, что ваш супруг ряд обращений подписал против власти, в незаконном самоизданном журнале участвовал о текущих событиях и за чехословацкие события положительно призывал в разрез политики партии и правительства?

Я глаза вылупила, хлопаю и не понимаю.

Я:

— Какие события и журналы? Вы о чём вообще?

Он:

— А жену его вы достаточно хорошо изучили, пока она в семье супруга вашего, Леонтия Петровича, домработницей служила?

Я:

— Какую жену, почему жену? Они что, в браке теперь с ней? Расписались-таки?

Он:

— Очень надеюсь, Александра Михайловна, что вы не сидите тут сейчас и притворяетесь, а просто находитесь не в курсе событий самым искренним образом. Но вот только муж ваш, Леонтий Петрович, что на это скажет, когда выяснится, что его сын, который теперь воспитывается в семье отчима, пребывает под влиянием такого, с позволения сказать, антисоветского родителя. А тот, должен вам заметить, развил весьма бурную деятельность против существующих для граждан советских законов и, кроме того, втянул в эту деятельность гражданку Рохлину Есфирь Юрьевну, мать двоих сыновей-студентов очень приличного вуза. А та сидит, понимаете, день и ночь прокламации идиотские на машинке печатает, типа «За нашу и вашу свободу», по заданию мужа вашего бывшего. А пацаны её их по разным местам растаскивают и оставляют. Пусть бы он о своей лучше свободе подумал, артиллерист безногий, а не о чужой. При руке одной тюкать несподручно, так он жену употребил для этой цели. Она ж у него учительницей была по родной речи. Представляю, чему могла б научить детей, если вовремя не остановить. Хотя близнецов-то своих подключила, не забыла про них. Ну, ничего, она подключила, мы отключим.

Ну, я вообще отпала, слушаю и обалдеваю, как иностранное кино смотрю, но про своих.

Я:

— Да я ни о чём таком понятия даже не имею, про что вы говорите. Но только откуда знаете, что не Паша отец Мишеньке моему, а Леонтий Петрович? Этого никто знать не может, даже я сама не знаю наверняка.

Ляпнула и заткнулась от своей же неожиданности.

Улыбнулся, закурил.

Он:

— Вы не знаете, а нам известно, не сомневайтесь, любезная вы наша Шуранька.

О боже! И это он даже знает, как не по паспорту меня зовут!

Он:

— Мы даже знаем, что негоже вам, наследнице такой знаменитой революционной фамилии, вести себя, как вы ведёте.

Я:

— Да как веду-то я, как?!

Он:

— Мужа своего под монастырь подводите, советника-посланника Министерства иностранных дел Советского Союза, отца пасынка преступного элемента-антисоветчика, хотя он и фронтовик, и инвалид по ранению, имеющий награду родины.

Я:

— И что мне делать прикажете теперь? Что я могу-то, сами подумайте! Виноват — сажайте, при чём здесь Леонтий Петрович?

Он:

— Сам он ни при чём, а карьера его при чём. Выкинут с должности в два счёта и лишат персональной надбавки. И привет всем вашим благам. Как и продвижению сына его по тому же ведомству. Достаточно ясно излагаю?

Смотрит, глазами насмехается, ждёт.

Испытывает. И добавляет вдогонку.

Он:

— А чтобы не было всего этого, нужно вам с Павлом Андреевичем потолковать с глазу на глаз, объяснить ему, что если не прекратит он свою противоправную деятельность, то вы отберёте у него ребёнка, и Миша ваш станет проживать с законным отцом и матерью, в нормальной и благополучной советской семье. Проведёте вы такой с ним разговор, Александра Михайловна, или же придётся иначе вопрос ставить, с вовлечением сюда всех, кто может изрядно пострадать на почве вашего отказа?

Я:

— А если согласится и отдаст, то чего делать?

Он:

— Забирать. И ждать, пока передумает. А он передумает, мы знаем.

Я:

— А как же Леонтий Петрович, ему что скажу? Он не хочет с моим сыном вместе жить, у него свои есть.

Он:

— Захочет, не волнуйтесь. А не захочет, так поможем захотеть.

Короче, поговорили. Если можно так про это дело выразиться.

Подумала, начну с Паши.

На другой же день ловлю его у нас на Строгановке, между классами. Садимся, пока не прозвенело ещё. Вываливаю про разговор, про всё сопутствующее, кроме только, что Леонтию своему сообщила, что Мишкин отец не Паша, а сам он, хотя органы думают про это по-своему.

Он:

— Я ждал нечто в этом роде, Шуранька, так что ты меня особенно не удивила. Но вот что я тебе на это скажу. Со дня на день ждём с Фирочкой вызов на отъезд, по израильскому письменному приглашению, для воссоединения семьи, используя её национальность, на всех пятерых на нас. Скоро они выпускать начнут, американский президент Никсон в Москву собирается и без этого не уедет, уже известно. Тебе просто нужно будет подписать согласие, что не возражаешь отпустить сына, и мы исчезнем из вашей жизни навсегда. И никому больше от нас головной боли, никакой. Мы давно уже об этом думали с Фирой и так решили.

Я:

— Как же тебя в Чехословакию эту занесло чёртову, Пашенька? Для чего оно тебе надо? Совсем с ума сошёл через еврейку эту с её родной русской речью?

Он:

— Подпишешь?

Я:

— Я же не с ума свихнулась, чтобы с органами в игрушки играть. У меня муж высокопоставленный, а у него крах всему. Ты чего?

Он:

— Тогда мы вынуждены будем напомнить твоему мужу про изобретённую тобой неприглядную версию, Шуранька, ты уж извини, ничего личного. Верней, теперь, наоборот, всё стало окончательно личным, так, что дальше некуда. Или — или, тебе выбирать. И если крах не там, так здесь будет, но только не его, а твой, личный. Так что взвесь всё вдумчиво, без аннексий и контрибуций, — как ты привыкла взвешивать. И дай ответ. До завтра. А органам скажешь, что поговорила со мной, и я просил подумать месяц-другой.

Домой прихожу. Сажусь плакать и не могу остановиться до самого Леонтия, хотя и не планировала предъявлять пока ничего из случившегося.

Подошёл, голову мне погладил.

Говорит:

— Что такое, рыбонька, что за беда?

А меня на куски рвёт, всё накопленное назад просится, как тошнота запертая. И прорвалось, не устояло.

Зарыдала, в него уткнулась.

Говорю:

— Они Мишеньку твоего увозят в Израиль. Мой бывший и Есфирь эта твоя. Поженились они. Он ей теперь про душу и искусство, а она ему про Максима Горького, песнь о буревестнике поёт через зеркало русской революции. И остальных моих детей с собой забирают.