Григорий Ряжский - Натурщица Коллонтай

Не понимает пока, глаза только начинает бычить.

Он:

— Рассказывай, подробности давай.

Веду ему от начала, от самих органов, до Пашиного еврейского приглашения на смену родины. Выбрасываю только про своё бесчестное изобретение и про кто кому сын.

Опустился, где был, в том же месте, на пол. Умолк и в одну точку на паркете смотрит, в единственную и неподвижную. И сам с места не колыхнётся, как замерший, будто позу держит натурную, сидящего пожилого человека в усталости и покое.

Потом медленно выдавливает голосом, хриплым, горловым, пережатым через гортань, но не мне, а точке этой на паркете.

Он:

— Это конец…

Я:

— Ну почему ж конец, Лео? Мы же можем сына твоего не отдавать им, пусть только со своими едут. Не подпишу — не увезут, с нами станет жить, как ты не хотел раньше, а теперь захочешь. Разве нам плохо будет втроём, Леончик?

И тут я с ужасом понимаю, что совершенно позабыла про упреждение насчёт моих дел, на что Паша намекнул. Да не так даже, а про какие напрямую высказал, про обман о воображаемых детях.

Господи, ну почему же всё так, думаю, нескладно у меня, всё через жопу, хотя и не пострадала она с возрастом, сердешная! То ли дура я беспросветная, каких поискать, то ли беспринципная, как Паша ещё тогда выразился, то ли невезучая просто, кроме любимой работы демонстраторшей пластических поз.

И к нему на грудь льну, к Леонтию моему, хоть и не мужик давно, а просто супруг.

А только он не приобнимает встречно, а валится на паркет с открытыми глазами, в том же положении тела, как и сидел истуканом, обмертвевшим, деревянным каким-то.

И лежит на боку неподвижно.

Не дышит, ничего.

И не отвечает, ни словом, ни действием, ничем.

Наклоняюсь, тереблю, дёргаю за пиджак.

Мёртвый, Шуринька, как есть неживой, истинно так, и нет в том сомнения, ни самого малого. Глаза в никуда, стеклянные, ртом застыл, слов не говорит. И дыхание остановилось. Стопроцентный сердечный припадок.

Скончался на моих глазах супруг мой Леонтий Петрович!

Всё, моя родная! На этом тяжёлом для себя месте прерываю своё послание, слишком свежие ещё передо мной стоят картины всего последовавшего за этим, о чём расскажу тебе после. Нету сил больше, бабушка, прости.

Прощаюсь и шлю тебе, как у нас заведено, надеясь на взаимность. Тоже как всегда.

Твоя родная несчастная внучка,

Это я, Шуринька, твоя Шуранька!

Здравствуй же, моя драгоценная!

Сегодня день космонавтики, и этот небезынтересный факт напомнил мне о событии ещё более выдающемся в глобальном значении этой категории. А именно, что с год примерно тому, ко дню твоего столетнего юбилея дня рождения малую планету нашей близлежащей земной оси назвали твоим именем — планета Коллонтай! (2467 Kollontai), как вычитала я из телевизора.

И это теперь событие номер один для всего прогрессивного человечества, раз присвоили. По-моему, нет ещё на свете планеты Ленин, даже малой, нет планеты Хрущёв, как нет и не было ещё планет Маркс и Энгельс, Сакко и Ванцетти, а также Люксембург и Цеткин.

А твоя есть. Светится, кружится по небосводу, желание загадывает, напоминает всем, кто именно заслужил о себе такое, чья бабушка и чья Шуринька.

Знаешь, я в тот день, как узнала, не выдержала и до того, как принять позу, сказала об этом на всю аудиторию, чтоб поздравили, что так, мол, и так, сегодня наша фамильная планета начала кружение с новой силой, с твоей, моя родная.

Они зааплодировали как ненормальные, даже встали. И я тоже стояла перед ними, уже к уроку углём готовая, без ничего, какая есть, в одной лишь собственной натуре, но только гордая и счастливая, благодарная их хлопкам за тебя.

Потом сказали мне, правда, что мало кто знал из них, что Коллонтай это деятель, они подумали, что просто бабушка моя, и всё. Но это никак не умаляет значения этой малой планеты, это просто говорит о недоумстве некоторых студентов-рисовальщиков в силу своей молодости и неглубокой поверхности образования.

Думаю сходить к нам на Новодевичье, может, договорюсь, чтобы довысекли на твоей доске эти сведения, кроме международного движения.

Как считаешь, получится у меня? Средства у меня теперь не вопрос, после смерти Леонтий Петровича имею, так что подождём, что скажут в кладбищенской конторе.

Теперь другое.

В том году было сорок мне, не забыла?

Справлять не стала.

Во-первых, не с кем, во-вторых, не справляют такие числа, не принято, говорят.

К беде.

Теперь о ней.

Уехали они, Шуринька, все пять. Улетели в город Вену, чтобы потом оказаться где получится, но через Израиль. Так теперь делают все, кто евреи или несогласные жить дальше. Он мне рассказал, Паша, встречались напоследок с ним. Приехал сказать «прощай» и привёз Мишеньку.

У меня сидели, на Метростроевке.

Миша мой вырос не узнать, в школе, говорят, хорошо идёт по всем начальным предметам. Я ведь его после тех событий не видала, по уговору с ними. Меня — как и не узнал, жался к Паше. Смущался, вежливый, называл тётя Шура. Ну и я не кинулась, чтобы не вернуть былое: что сделано, того нет. Тем более что выезд им дали по разрешению органов, на законном основании как врагам народа.

Посидели: о том о сём. Получилось грустно и немного памятно.

Говорю:

— Чего надумал приехать? Разобрало под финал?

Он:

— Я просто благодарен тебе, Шуранька. Спасибо за всё, что ты для нас сделала. Не знаю, сумею ли когда-нибудь ещё сказать тебе эти слова, поэтому хочу, чтобы знала сейчас.

И глаза в пол. А Миша молчит.

Смотрю на него и так и не догадываюсь, кто его отец, — честно, бабушка, понятия не имею. Но чувствую, что хочу, чтобы Паша был, не Леонтий Петрович мой. Так мне справедливей, если отмотать всё как было между нами всеми.

А ещё такое было, которое, как умер мой муж, так и началось. Тыща народу, сын приехал из Швеции, познакомились с ним, наконец, увиделись. И с женой его тоже. Он человек нехороший оказался, недобрый. Стал интересоваться, кому и что достаётся. И получается, что был он в квартире нашей не прописан, у них своя имелась. И теперь эта отходит ко мне, по закону, по прописке в ней.

Дальше разбираться стали: уже после панихиды, после слов прощания, похорон на Ваганьково, поминочных мероприятий и зачитки завещательного распоряжения.

Сообщает, картины заберу, все, в виде памяти о маме, и всю антикварную мебель и обстановку как воспоминание об отце.

Говорю:

— В завещании чёрным по белому, что обстановка при мне и квартире.

Он:

— Картины не обстановка, а предмет культурного наследия, их мама подбирала и вкладывалась лично общими средствами семьи. Как и персональные вещи, и мебель моего отца, которые он также лично ввозил сюда из мест длительного пребывания. И его частный архив.