Том Бойл - Детоубийство

– Пойдем, братишка, нам нужно работать.

Этот день, первый день на новом месте, стал настоящим испытанием. Да, я начинал новую жизнь, да, я был полон решимости добиться успеха, быть благодарным брату и судьям, и великому и всепрощающему обществу, к которому принадлежу, но такого я все-таки не ожидал. У меня не было иллюзий относительно самой работы, я знал, что она будет скучной и унизительной, и был готов к тому, что жизнь у Филиппа и Денизы покажется непрерывным сном, но я не был готов к тому, чтобы меня называли детоубийцей. Лентяй, вор, чокнутый – на все эти имена мне когда-нибудь да случалось отзываться. Но это не совсем то же самое, что убийца.

Мой брат не хотел разговаривать об этом. Он был занят. Полностью занят. Он крутился по клинике, как гимнаст на параллельных брусьях. К девяти появились два его компаньона – еще один доктор и консультант, обе женщины, обе некрасивые; регистратор; санитарки Цинь и Хемпфилд и еще Фред. Фреду было за тридцать, это крупный детина, чем-то похожий на кролика, с блекло-рыжими усами и торчащими во все стороны волосами такого же цвета. Его официальный статус – лаборант, но то лабораторное дело, за которым я его видел, – это отбор крови и мочи для анализов на беременность, триппер или еще что похуже. И никто из них – ни мой брат, ни нянечки, ни консультант, ни даже Фред – не желают обсуждать то, что творится на краю парковки и на тротуаре напротив наших окон. На этих зомби и их плакаты – да, они стоят с плакатами, и через окно мне их отлично видно: «Аборт – это убийство», «Пощадите нерожденных» и «Я усыновлю твоего ребенка», – они обращают не больше внимания, чем на комаров в июне или насморк в декабре. По крайней мере, вида не показывают.

Я попытался разговорить Фреда на эту тему, когда мы сели с ним позавтракать. Мы сидели в задней комнате, забитой склянками с формалином, в которых плавало всякое дерьмо, сверкающими раковинами из нержавеющей стали, штативами с пробирками, справочниками, картонными коробками с лекарствами, шприцами, марлевыми подушечками и прочими медицинскими атрибутами.

– Кстати, что ты обо всем этом думаешь, Фред? – спросил я, указывая на окно булочкой с сыром и ветчиной, которую Дениза соорудила мне утром.

Фред сидел, наклонясь над газетой, и разгадывал кроссворд, ковыряясь в зубах. Его завтрак состоял из поджаренной в микроволновке лепешки с сыром и чили и кварты шипучего пива. Он недоуменно поглядел на меня.

– Я имею в виду этих демонстрантов – слуг Иисуса, что стоят на улице. Они здесь каждый день так толпятся? – и прибавил, улыбаясь, чтобы он не подумал, будто я напуган. – Или это мне просто так повезло?

– Кто, эти? – Фред забавно повел носом, обнажив полоску верхних зубов, словно принюхивающийся кролик. – Это неважно. Они просто никто.

– То есть? – уточнил я, надеясь, что он как-то объяснит происходящее, как-то смягчит чувство вины и стыда, преследующее меня все это утро. Эти люди обозвали меня, прежде чем я вошел в двери, и это было обидно. Потому что их обвинения были неправдой. Я не был убийцей детей – я был просто братишкой моего старшего брата, пытающимся начать новую жизнь. И Филипп тоже не был детоубийцей, он просто делал свою работу, вот и все. Черт, кто-то же должен это делать. До этого времени я никогда особо не задумывался над такими вопросами: мои подружки, когда у меня еще были подружки, сами принимали меры предосторожности, не обсуждая их со мной, но мне всегда казалось, что в мире и так слишком много детей, слишком много взрослых, слишком много жирных святош, скорых на упреки окружающим. Неужели этим людям нечем больше заняться? Пойти на работу, к примеру? Но от Фреда толка было мало. Он просто вздохнул, отгрыз кусочек от своей лепешки и сказал:

– Привыкнешь.

Я размышлял об этом до полудня, а потом просто отупел от усталости после смены часовых поясов и перестал думать. Я отмывал колбы хлоркой, надписывал и переставлял полные пробирки, рядами торчащие в штативах вдоль стен, глядел, как Фред капает пипеткой пробы мочи на лакмусовые бумажки, и делал записи в журнале. Мой белый халат постепенно становился все грязнее. Время от времени я глядел в зеркала, висящие над раковинами, и когда они показывали мне сумасшедшего ученого, убийцу детей, исследователя пробирок и знатока мочи, слегка усмехался сам себе. А потом стало темнеть, Фред исчез, а мне вручили швабру и резиновый совок. И когда я улучил минутку, чтобы выкурить сигарету у единственного в комнате окна, я увидел припозднившуюся пациентку, идущую под локоть с женщиной средних лет, на лице которой крупными буквами было написано: «Я ее мать!»

Девушке было лет шестнадцать, от силы семнадцать, она была бледна, бледнее снега, под стать белой парке, в которую была одета. Она казалась испуганной, маленький рот плотно сжат, и глядела только себе под ноги. На ногах у нее были черные гетры и белые высокие ботинки, похожие на домашние шлепанцы. Я смотрел, как девушка плывет по мертвому миру за окном, на ее нежное детское лицо, и во мне шевельнулось что-то, давно похороненное под горой маленьких желтых шероховатых таблеток. «Может быть, она просто пришла на обследование, – подумал я, – может быть, с ней ничего плохого и не случилось. Или она только начинает половую жизнь, а может быть, только думает об этом – и мать решила сразу же проконсультировать ее у врачей». По крайней мере, мне хотелось верить в это. Глядя на эту девочку, исполненную надежды, на ее быструю походку и опущенные глаза, мне не хотелось думать о предстоящих ей «процедурах».

Они уже почти дошли до здания, когда часть зомби зашевелилась. Из моего окна не было видно фасада здания, и я начал даже забывать о слугах Иисуса, поскольку уже достаточно устал. Однако они никуда не исчезли, и неожиданно в поле зрения возникли их плечи, головы и плакаты. И вдруг от общей массы отделилась одна тень и превратилась в неуклюжего бородатого изувера с острыми зубами и глазами, словно пережаренные яйца. Он подскочил прямо к девушке с матерью, врезался в них, словно торпеда, и я увидел, как болталась голова у него на плечах и как они отскочили от него, а потом зашли за угол дома, и больше их не было видно.

Я был ошеломлен. «Только этого не надо, – думал я, – не хочу злиться, расстраиваться или волноваться». «Нужно держать себя в руках», – наставляли нас в реабилитационном центре. Но удержаться я не смог, быстро загасил сигарету и, бесшумно ступая, вышел в коридор, идущий вдоль фасада: через него отлично видна была входная дверь. Не в силах сопротивляться порыву я шел по коридору, но не дошел и до середины, как входная дверь отворилась и на фоне замерзших деревьев, освещенных заходящим солнцем, стояла она, еще более бледная, чем ее парка. Мы обменялись взглядами. Не знаю, что она прочла в моих глазах – нерешительность, голод, страх, новее глазах было столько безнадежности и горечи, что я понял – отныне мне не будет ни минуты покоя, пока я не избуду эту чужую боль.