Мария Бушуева - Отчий сад

— Вот оно, твое «Счастье»! — Николаева снова подбежала к его новой работе и стояла возле небольшого холста, раскачиваясь на каблуках. — Которое никому теперь не нужно! — жестко резюмировала она. Но, помолчав, прибавила более мягко: — Даже если это очень хорошо. * * *

Тогда он долго смотрел в окно на дальний очень большой и пустынный двор, расположенный как-то наискосок от асфальтированной дороги. Шел снег, и во дворе не было никого. Потом появился мужчина, погулял с собакой, но глянул он в окно снова, мужчина и собака уже исчезли, точно рассыпались на миллионы снежинок или только привиделись ему, как снежные фантомы…

И вдруг сквозь белое пространство двора побежал ребенок — по курточке и обтягивающим мягким штанишкам, по изящным, немного неровным движениям

note 262 Note262 267 было видно, что это девочка лет десяти или одиннадцати. В ее беге — она раскидывала руки и даже, казалось, чуть вальсировала — ощущалось прекрасное счастье свободы. Никто не посягал на власть над ее душой, никто не отвоевывал у нее территории — и никто не мешал ей сейчас

— она была одна с пространством и снегом, со своим еще не очень ловким телом, с ледяной горкой, с которой она стала скатываться на ногах, обязательно в конце спуска падая в пушистый, мягкий, неправдоподобно чистый сугроб.

Где-то далеко в неправдивом взрослом мире остались воспитывающие родители, все решающие за нее и делающие намеренно строгие лица, учителя, давящие своим искусственным авторитетом, дерущиеся мальчишки, пытающиеся играть по жестоким правилам компьютерных игр, и сплетничающие девчонки, таскающие в школьных рюкзаках зеленый лак для ногтей и розовых Барби.

Она забиралась на горку и слетала с нее, и снова падала в пушистую белую чистоту, она раскидывала руки и смеялась… Это было счастье. Легкое счастье. Чудесное, как сон о снеге.

Горка — полет — снег, снег — горка — полет, горка — полет

— смех, смех — горка и снова полет — снег — смех — полет — снег — смех…

Но это счастье было только ее, его не с кем было разделить, чтобы вместе, смеясь, скатываться с горки и лететь, обнявшись, в белую пушистую чистоту, прямо в небо, и девочка, выбравшись из сугроба, сделала несколько шагов и внезапно остановилась, чуть помедлила, как-то озадаченно подпрыгнула на одном месте и, бросив взгляд на горку, лед на которой посверкивал через неровные, причудливые глазницы снега, пошла куда-то по диагонали двора…

Так и возникло его «Счастье»

— Странное ощущение, — скажет потом его бывшая жена Наталья, — точно снег сыплется с картины в мастерскую и меняет ее освещение. note 263 Note263 268 И внутреннее освещение тоже, мысленно уточнит он.

— Я вижу, — прибавит она, — ты счастлив. Ты написал воздух счастья, и я ощущаю его. Но почему-то все равно грустно. * * *

Николаева и себя оформила в духе времени, сбросив с себя эпатажную богемную одежду и заменив ее дорогими нарядами модных марок, что, однако, не мешало ей, приехав в деревню, тут же залезть в какую-нибудь старую холщовую хламиду, испачканную краской и порванную в двух-трех местах.

Все, что происходит в жизни тех, кто с ней связан, она считала следствием своего личного влияния. Не размышляя о принципе всеобщей зеркальности, она просто была уверена, что тот зеркальный зал, в котором существует она сама, и есть весь мир. И все люди вокруг порождены исключительно ее собственным волевым усилием. Этакий параноидный солипсизм, как определял ее самоощущение Ярославцев. Сам он, конечно, тоже казался ей только ее собственным порождением. Но в его мастерской она почему-то никак не находила подтверждения своему эгоцентризму, и оттого чувствовала себя в ней неуютно, даже пугалась непонятности и неподвластности этого отстраненного мира, который концентрировал в себе, как линза, опасный свет и, обладая на первый взгляд вполне очерченными границами, вдруг начинал, меняя форму, приобретать непонятную протяженность, устремленную к ему одному видимой цели, и, казалось, совершенно растворившись в бесконечности, неожиданно вновь принимал облик обыденности, собравшись в замкнутое пространство мансарды. И тогда Катерина, чуя в этом возвращении к обычности некий вполне осознанный хозяином обман, начинала злиться, критиковать освещение мастерской, новые работы, и в конце концов садилась в машину, мчалась к себе в однокомнатную студию, где принимала нужных

note 264 Note264 269 людей, вела светскую жизнь и, удовлетворив свой комплекс нарциссической властности, вырывалась оттуда снова в свое захолустье.

Кто первый закрыл на замок территорию их семейной близости и выбросил ключ, уже забылось, но оба понимали

— та зона стала запретной для них навсегда. Казалось, даже если каким-то чудом откроется замок и они снова вступят на интимную территорию — пол под ними, точно лифт, тут же полетит вниз — в черную шахту, у которой нет дна.

Конечно, по ее работам он догадывался, что у нее всегда был какой-нибудь «спортсмен для здоровья» и немолодой поклонник «для дела», иначе откуда появлялись бы на ее холстах и картоне обнаженные застывшие молодые мужчины, которых Николаева стилизовала под таитянок Гогена. У нее вообще было несколько нарушено половое самовосприятие, что не мешало ей испытывать отчетливый интерес к противоположному полу, но наделяло презрением к «женским слабостям» и «кухонному мировоззрению». Так, особенно Николаева не терпела его родную сестру Наталью, счастливую в браке с добродушным мужем и недавно, когда ей перевалило за сорок, родившую двух близнецов. Такая существенная родственная прибавка к двум старшим детям: Дарье — от первого неудачного брака и Артему — десятилетнему сорванцу, имеющему среди одноклассников репутацию компьютерного гения, а среди некоторых учителей ореол «ребенка индиго», — просто возмутила Николаеву.

— Только и дел у твоей сестры, что рожать, — высказалась она. — Фуй. «Деловых» мужчин Николаева не раздевала в своих работах, а наоборот, прочно запаковывала в дорогие костюмы, придавая этим «тронутым легкой сединой» джентльменам вид торжественных манекенов, каждый из которых красовался на своем фоне — кто имел за спиной зеленоватый старинный особняк, кто — вид современного города, смахивающего на Нью-Йорк или Сидней.

note 265 Note265 270 То, что Николаева выбрала глухомань, его не удивляло: отдав дань своим светским амбициям, она предпочитала за городом снова превращаться в Николаеву-прежнюю и на время напяливала на себя уже прохудившуюся лягушачью шкуру, которую, женив на себе Дмитрия и начав хорошо зарабатывать, сбросила, но предусмотрительно не сожгла…

Без этой оболочки она просто не могла работать: вдохновение ее, точно у актрисы, черпалось исключительно из слияния с образом отошедшего в мир иной отца-художника, который, восхищенный красотой собственной жены, ее матери, себя-то самого считал нелепым чудищем.