Леонид Левонович - Ветер с горечью полыни

— Отпил ты, Костичек, свою мужскую силу.

— Это не от пьянки.

— А от чего же?

— От работы тяжелой. От харча слабого. С малых лет вкалывал. То на плугах, то на тракторе, то на комбайне. От темна до темна. А бывало, и ночью пахал. Без выходных. Без отпуска.

— Разве другие трактористы меньше работали? Всем хватало.

— Были у меня три счастливых года. Ну, когда в армии служил. Одна была беда: очень к девкам хотелось, — улыбнулся Костя. — И с тобой первые годы… Особенно первый, медовый. Ты сама говорила: у нас не месяц, а целый год медовый. А потом начали горевать, что нет у нас дитенка.

— Правда, Костичек. Я все помню. Воспоминания про первый наш год греют меня всю жисть. Ну, не переживай. Как-то ж выберемся из етой ямы. Еще ж не старые. Будем жить. Который же ето час? — Аксеня щелкнула выключателем, под потолком вспыхнула яркая лампочка без абажура. — Три часа. Еще рано. Сянни суббота. Можно малость позже поспать.

И она вскоре заснула. А Костя так и провалялся до утра. Тяжкие мысли ворочались в голове, словно камни жерновов. К прежним горьким мыслям добавилась новая болячка: не смог приласкать жену. Неужели все? Кончился мужик Костя Воронин. Теперь его место в постели занял импотент. Как в том старом анекдоте, когда жена жаловалась парторгу, что муж с ней не спит, завел любовницу, а муж оправдывался, что он — импотент. «Ты прежде всего — коммунист», — втолковывал парторг. Эту шутку когда-то рассказал после партсобрания Иван Сыродоев. Тогда все хохотали. И Костя громко смеялся.

Как все поменялось! И парторгов нет, и Советского Союза нет. И для Кости жизнь лучше не стала, а наоборот — сделалась невыносимой. И с каждым днем все хуже и хуже. А у него ж было много радости с Аксеней. Они не опасались беременности — она для них была желанной. Они жили как хотели и сколько хотелось… Теперь он годен только на поцелуи. Вот тебе и «Бесоме мучо…»

Не знал Костя, что этой ночью целовал жену последний раз.

После обеда он выбрался в магазин. Возле его толпились мужчины навеселе. Был среди них и Сыродоев, также раскрасневшийся, он про что-то рассказывал, размахивая руками. Мужчины слушали, хохотали. Злоба и ненависть с новой силой вспыхнули в Костиной душе, аж в глазах потемнело. Почувствовал, как сильней заколотилось сердце, руки судорожно сжимались в кулаки. Костя бросил «здрасте», прошел мимо. «Прихвати фауста и на нашу долю, Костя!» — крикнул кто-то.

Костя купил две буханки хлеба, бутылку вина и быстренько вывалился из магазина. Мужчины снова что-то кричали ему, но он не оглянулся, будто и не слышал. У него билась одна мысль: «Ты сянни у меня похохочешь! Только бы успеть. Только б никто не помешал…»

Дома Костя положил буханки на стол, откупорил вино, сделал несколько глотков, потом вскинул на плечи двустволку, поверх фуфайки натянул темный плащ, чтобы спрятать ружье. В карман бросил четыре заряда, пулевых, как на лося, в другой запихнул недопитую бутылку и по загуменью двинул к магазину. Деревянное здание ее стояло будто на перекрестке: с левой стороны вела в магазин улица, а точнее дорога из райцентра, по обеим сторонам которой стояли хаты. Деревенская улица, словно перпендикуляр, упиралась почти что в двери, а по правую руку бежала дорога на Саковичи. Метров за сто от магазина белел кирпичный шалаш на автобусной остановке. По обеим сторонам Саковичского большака стояли старые толстые вербы, за одной из них и спрятался Костя.

В декабре темнеет рано, особенно если небо облачное, серое, тогда даже днем все вокруг серое — и деревья, и дома, и дорога. У магазина еще слышался громкий, веселый галдеж, окна его ярко светились. Костя, пригнувшись, украдкой подбежал ближе, поскольку Сыродоев мог пойти и по улице, упиравшейся в здание магазина, а потом повернуть направо к своему дому — большой новой пятистенке. Этот путь более далекий, чем по большаку вдоль автобусной остановки.

Сумерки густели, как густеет молоко, когда скисает или убегает на огне, но мужчины еще стояли. Ярко вспыхивали их папиросы — сигарет в магазине в то время не было, потому все дымили либо «Беломором», либо своим самосадом. Галдеж редел, исчезли яркие точки-светляки папирос. Должно быть, самые ярые выпивохи пошли добирать до кондиции, а старшие, менее стойкие, расходились по домам. Костя вытащил из-под плаща двустволку, заложил заряды, два запасных терлись в кармане фуфайки.

Вокруг было тихо, лишь шумел упругий холодный ветер в безлистых кронах верб. Подмораживало. От порывов колючего ветра Костю прикрывал толстый шершавый комель дерева. Внезапно он услышал шаги, скрип снега. От магазина двинулись три фигуры. Сердце екнуло: даже если среди них его обидчик, ничего не выйдет, поскольку можно ранить невиновного. Мужчины попрощались. Двое повернули налево, одна фигура двинулась к автобусной остановке. Костя встрепенулся с головы до ног: не ошибиться, удостовериться, что это он.

Фигура приближалась. Шел человек неторопливо, прихрамывая. Значит, он! В последние годы Сыродоев стал немного хромать, поскольку много пришлось походить по деревням бывшему финагенту. Костя подготовил ружье, сунул вперед шершавый язычок предохранителя. Напрягся весь, как струна. О себе, что будет с ним после выстрела, не думал. Главное — отомстить обидчику. Сквозь тучи пробился краешек месяца, а потом вылущилась во всей первородной красе полная желтовато-белая луна. При свете луны Костя убедился — это Сыродоев. Услышал, как шумит, пульсирует в висках кровь, крепче прижался к вербе, чтобы его загодя не заметил обидчик. Сыродоев миновал вербу, и тут неожиданно услышал:

— Иван Егорович! Подожди, — негромко произнес Костя и сам не узнал своего голоса. И показалось ему, что крикнул на всю деревню.

Сыродоев резко, испуганно повернулся, попытался было спрятаться за дерево, но Костя опередил — бабахнул выстрел, за ним второй.

— Вот тебе за лося. За обман. За все остальное. Мой приговор!

Сыродоев, должно быть, уже не услышал этих слов. Он скорчился, застонал и осел вниз.

Костя бросился бежать, петляя, словно заяц, между деревьев. Оглянулся — на автобусной остановке и на дороге никого не было. Он выбежал на тропинку, выводившую напрямик через сад на Хатыничский большак. Бежал, пока не начал задыхаться. Свернул в сад, старый, еще панский, там-сям росли и молодые деревца. Костя прислонился плечами к старой кривой яблоне. В свете луны ее голый ствол казался матово-белым, как оловянный. Отдышался, успокоился, вытащил бутылку вина — обрадовался, что не потерялась. Дрожащей рукой откупорил, поднес к губам. Кое-как приладился, глотнул раз, другой. Передохнул, огляделся — нигде никого, прислушался — ни звука. Допил вино. Отшвырнул пустую бутылку, она упала торчком. В лунном свете стеклянное горлышко поблескивало, как дуло ружья.