Александр Шаргородский - Сказка Гоцци

— Не грустить, — приказывал он напоследок, — не в деньгах счастье!

Уже, тогда я заметил, что это говорят те, у кого они есть.

Громила съедал по утрам семь-восемь пирожков — он выигрывал не только у меня.

Ел он жадно, заглатывая огромные куски, повидло текло по подбородку.

— Сволочи, — говорил он, — вы специально мне проигрываете! Вы хотите, чтобы я был толстым!.. Держите меня, я толстею!..

Я никогда не говорил маме, что за все это время мне ни разу не удалось добраться до пирожков — я не хотел ее расстраивать.

Иногда, когда мы гуляли с ней по Невскому, мимо толстых теток в белых передниках, оравших: «Пирожки, горячие пирожки, румяные пирожки!» — я просил мне купить маму один, но она всегда отвечала:

— Не надо тебе столько сладкого. Ведь ты уже ел в школе. От сладкого толстеют!

После этой фразы я вздрагивал.

— Но если тебе очень хочется, — продолжала мама, — на, держи.

Я не брал денег — я знал, у нас с ними было туго. Тогда у всех с ними было туго.

Чего я только ни придумывал, чтобы избежать встреч с Громилой.

Я пытался пробраться по двору рано утром, до рассвета — Громила с нахальной улыбкой стоял на посту:

— Сыграем в пристеночек?

Мне казалось, что он никогда не покидал двора.

Я решил проникнуть на улицу через чердак, спустившись по водосточной трубе. Громила стоял на крыше:

— Сыграем в пристеночек?

Он никогда не отбирал у меня деньги — он только предлагал сыграть.

Однажды в отчаянии я спрятал деньги в рот.

Громила вырос на моем пути.

— Споем? — предложил он, и первый затянул:

«На позицию девушка провожала бойца…»

— «… Темной ночью простилися…», - нехотя протянул я. Монеты зазвенели по камням…

— Сыграем в пристеночек?

Я хотел сказать маме, что мне больше не нужны деньги, что я разлюбил пирожки, что от них толстеют — но боялся, что она что-то заподозрит.

Как-то она протянула мне рубль двадцать.

— Я получила премию, — сказала мама — купи еще и пирожок с мясом.

Громила, облизываясь, стоял в парадной. Изо рта стекала слюна.

— Знаешь ли ты, Породистый, — спросил он, — что от большого количества мяса образуется язва?… Сыграем в пристеночек?

Так продолжалось пару лет. Пирожки с повидлом снились мне по ночам.

Потом выпустили из тюрьмы папу. Ему запретили жить в Ленинграде — и мы решили переехать в Ригу.

— В Риге можете жить, — сказали ему. — Там все такие, как вы. Антисоветчики!..

В тот день я вышел из дома поздно. Было пасмурно, в подворотне руки в брюки стоял Громила. Он смотрел на меня как-то грустно и даже не дал поджопника.

— Громила, — предложил я, — давай сыграем? В последний раз.

— Как ты можешь мне сегодня такое предлагать?! — возмущенно ответил он. — По случаю отъезда хочу тебя пригласить на матч «Зенит» — «Спартак». Играет Бурчалкин!

— На матч у меня нет денег, — сказал я.

— Контора платит, — ответил Громила.

Мы ехали на стадион в переполненном 34-м трамвае. Я висел на подножке, Громила — на колбасе. «Ах, огурчики мои, помидорчики…», — распевал он. Весь город ехал на стадион. Мы пересекли Васильевский остров, Лесное — и прибыли на Острова. Сто тысяч человек шли на трибуны. Все говорили об одном — играет Бурчалкин.

— Кто это? — спросил я.

— Лева Бурчалкин, — мечтательно протянул Громила, — таких ног нет даже в Рио-де-Жанейро!

Громила был в новых штанах. Пахло сиренью. Огромный стадион колыхался, как гигантская клумба.

Весь матч Громила орал, топал ногами, вскакивал, грозил кулаками, кричал: «Бей! Плюха! Судью на мыло!»

«Зенит» проиграл. Никогда я не видал такой всенародной печали, такого траура. Казалось, снова умер Сталин. Море грусти разливалось с трибун и текло к Островам. Мужики шли убитые, покручивая папироски. У некоторых на глазах блестели слезы. Никто не спешил на трамвай — они отходили пустые, громыхая на поворотах.

Потом все пили пиво, философски беседуя о смысле жизни, поносили начальство, критиковали ноги Бурчалкина. Его голени уже не шли ни в какое сравнение с бразильскими.

Новый, незнакомый мир открылся мне на Островах пятьдесят пятого года.

Больше всех был убит Громила. Он курил чинарик за чинариком — и молчал.

— Ты знаешь, — наконец, сказал он, — я человек страстей. Я, наверное, смог бы прожить без пирожков — но без футбола?! Понимаешь ли ты, что сегодня произошло?

— Бурчалкину отказали его бразильские ноги? — уточнил я.

Он сплюнул:

— Вот смотри, Породистый, — сказал он, — ты любишь книжки, а я — футбол. Скажи, кто твой любимый герой?

— Наташа Ростова, — ответил я.

— Я о ней никогда не слышал, — сказал Громила, — но это неважно. Теперь представь, Породистый, что она умерла. Представил? Так для меня проигрыш «Зенита» — то же самое! Я живу страстями, Породистый!

Громила вдруг резко повернулся и показал какому-то мужику кулак. Тот съежился и отошел в сторону.

— Ты чего? — спросил я.

— Болел за «Спартак», - пояснил он. — Пивка выпьешь?

— Я не пью, — сказал я.

— А ты попробуй, — ответил он, — сегодня такой день, сегодня без пива нельзя. Если б у меня были гроши — я б водки взял.

Мы сели с кружками на траву. Громила аккуратно сдул пену, достал воблу.

— Я переживаю трудный период своей жизни, — сказал он, — «Зенит» проигрывает, ты уматываешь. Мне грустно, Породистый — а когда мне грустно — мне хочется кому-то набить морду.

— Воздержись, — попросил я.

— Только ради тебя, — ответил он и отхлебнул. — Вот ты уедешь — где я буду брать гроши на футбол? А ты, небось, рад, что от меня избавляешься. Зря, дурашка. Скажу тебе честно — всюду играют в «пристеночек». И всюду найдется свой Громила. Это — закон природы. Куда б ты ни уехал. Даже в Австралию.

— А ты там был? — спросил я.

— Не был, но знаю, — ответил он. — Закон природы…

Домой мы тянулись пешком светлым ленинградским вечером далекого молодого июня.

Когда мы уезжали, Громила тащил наши картонные чемоданы. Он забрал их у мамы и у меня.

— Цыц! — сказал он мне. — Мало каши ел.

Мы обходили клумбу и заржавленный грузовичок вдоль стен дома. Из форточки писал дядя Леша. Кто-то выбивал ковер. В подворотне дядя Гена просил на «лекарствие».

— Бог подаст! — бросил Громила.

Подъехало такси. Мы погрузили все наше барахло.

— Варшавский вокзал, — сказал папа.

Громила склонился к открытому окошку.

— Не грустить, — сказал он мне, — не в деньгах счастье!

И протянул всю мелочь, что была в его бескрайних штанах.

Мы отъехали. Громила неподвижно стоял под аркой, широко расставив ноги. Печальный хулиган моего детства…

Я не видел его тридцать семь лет.

Я уже давно жил в Париже, назывался мсье Полякофф, у меня была французская жена, французские дети и огромный живот — на ночь я безжалостно пожирал кучу устриц, ракушек и прочих даров моря.