Александр Шаргородский - Сказка Гоцци

Я вел дела с Японией.

Однажды я поднимался по Елисейским Полям с японской делегацией.

Был жаркий день в Париже,

Навстречу нам, со стороны Триумфальной арки, спускалась американская семья — громадный потный мужчина в золотых перстнях, обвешанный фотоаппаратурой, его разомлевшая супруга, с борцовских рук которой свисали браслеты, а чуть сзади плелись рыжие веснушчатые внуки. Все четверо жевали «pomme frite», громко говорили по-английски и ржали.

Когда мы поравнялись, я узнал американца и замер. Солнце било в глаза.

— Привет, — сказал я, — как спалось?

Он остановился, не понимая, что я от него хочу.

— Pardon? — произнес он басом.

— Директриса не приснилась? — поинтересовался я.

Он крутил бычьей шеей, как бы спрашивая у семьи, что от него хочет этот субъект. Жена достала мелочь и начала отбирать самые мелкие монеты. Очевидно, для меня.

— What do you wont? — повторил Громила. — Майн нейм из мистер Баранофф.

— А мое мсье Полякофф, — ответил я и дал ему легкий поджопник. — Чтобы быстрее проснулся! — пояснил я.

Японцы заволновались и что-то быстро защебетали на своем. Двое сняли фотоаппараты с плеч и начали меня фотографировать. Супруга американца вместе с рыжими внуками бросилась на меня и стала отталкивать.

В глазах мистера Бараноффа блеснул огонь. Он все вспомнил.

— What does it mean? — орала супруга. — What does it mean?!

— Shut up! — заорал Громила на нее. — Заткнись, когда друзья разговаривают!

Я дал ему второй поджопник:

— Сыграем в «пристеночек»?

Японцы в бешеном темпе устанавливали кинокамеры. Супруга «американца» рвалась в бой. Внуки кусали меня. Громила оттолкнул их.

— У меня ни копья, — соврал он.

— Ни копья?! — я вывернул карманы его брюк. Из них на мостовую посыпались кредитные карточки, ключи, брелоки и несколько монет.

Жена американца завопила на все Елисейские Поля. У нее оказался хорошо поставленный голос. Возможно, она были оперной певицей.

— Help! — орала она. — We’ve being robbed! Что вы стоите?! — кричала она японцам. — Help, грабят!

Те неохотно перестали снимать и начали неуверенно оттаскивать меня от Громилы.

— Вон, китаезы! — крикнул он. — Не вмешиваться, когда джентльмены беседуют!

— Ни копья?! — продолжал орать я. — А это что?! А ну, пошли под арку!

— Подожди, Породистый, — сказал он, — как-то неудобно… При людях, при китаезах… Пойдем лучше в ресторан — я приглашаю тебя с твоими япошками.

— Нет, — ответил я, — сначала сыграем!

Все, ничего не понимая, отправились скопом с нами под арку.

Я скрылся в парадном, тут же вышел из него и подошел к Громиле. Забытые запахи детства окружали меня.

— А теперь выворачивай мои карманы, — потребовал я, — только быстро!

Он нехотя вывернул — франки посыпались на камень.

Супруга американца и японцы молчали — от удивления они разинули рты и не могли их закрыть. Веснушчатые внуки почему-то принялись дубасить друг друга.

Тут же под аркой, возле ресторана «Жорж Пятый» мы начали решаться в «пристеночек». Он ударил долларовой монетой, я размахнулся и швырнул десять франков. Монеты упали одна недалеко от другой.

— Тяни, Громила, — сказал я.

Он расставил ноги, набрал полную грудь воздуха, наклонился, но американские штаны были прочные — задница не проглядывала из них. Он начал растягивать пальцы ладони. Они были белы, ногти чисты и отполированы, но дотянуться от одной монеты до другой у него не получалось.

Я стоял, изумленный.

— Тяни, — кричал я, — не манкируй! Растягивай пальцы!

Но они не растягивались…

Я наклонился и что было сил потянул их — сначала большой, потом безымянный. Но пальцы не удлинялись — они заканчивались на первой фаланге…

Огромная толпа окружала нас. Никто ничего не понимал. Все с удивлением взирали на двух старых, толстых мужчин, бросающих монеты об стенку. Японцы возбужденно прыгали вокруг нас, щелкая затворами.

Я никак не мог поверить, что Громила не может дотянуться, что пальцы его перестали быть гупаперчевыми! Я не верил, что безразмерная пятерня исчезла!

— Давай снова! — шумел я, хотя понимал, что той подворотни не вернуть…

Мы были потными, мы бегали по соседним кафе, меняли купюры — и бросали все снова и снова. У Громилы ничего не получалось!

Наконец, мы остановились.

— Что с тобой, Громила? — спросил я.

Он печально смотрел на меня.

— Не знаю, Породистый, — сказал он, — что-то с ними стало. Может, результат эмиграции… Ты видишь, во что нас превращает время? Посмотри, каким я стал…

Он показал на свой живот.

— Не грустить, мистер Баранофф, — сказал я, — я еще толще вас!

— Вы, наверное, ели много сладкого, мистер Полякофф, — произнес он. — Я вас предупреждал — от сладкого толстеют… Куда это вы шлепали, шер мсье?

— Вы даже и не догадываетесь, — сказал я, — я все еще шлепаю на большую переменку, за пирожками с повидлом…

— Ах, огурчики мои, помидорчики, — грустно пропел Громила.

За неделю до отлета Павла вызвали в суд.

В принципе ничего нового в этом не было — его регулярно вызывали гуда, в среднем каждую пятилетку.

Может, поэтому он так ненавидел пятилетки. А, возможно, его вызывали за то, что он ненавидел пятилетки? Сейчас трудно сказать, где причина — где следствие, но явиться туда за несколько дней до приземления на Земле Обетованной было несказанно обидно. Тем более, что Павел всегда ходил в суд, но не всегда оттуда возвращался. То есть возвращался всегда, но пять или десять лет спустя, — ему почему-го давали сроки, кратные пятилеткам…

Павел думал всю ночь и к утру вспомнил, что он уже не советский гражданин.

— Зачем мне идти в советский суд, — сказал он, — если я уже не советский? Я отказался от их гражданства, я заплатил за это 400 рублей, вот квитанция. Я гражданин Израиля.

Через час за гражданином Израиля пришли.

— Поезжайте сами, — сказал он, прощаясь, — я прилечу лет через пять.

Кабинет был знакомый. Новыми были только портрет на стене у следователя и сам следователь. Вы не заметили — следователи всегда похожи на портреты, которые над ними висят.

— Новенький, — покачал головой Павел, — давно работаете?

«Новенький» рылся в бумагах, не поднимая головы.

— До вас тут работал товарищ Ночкин, — заметил Павел, — и товарищ Блюм, и Прижоперский. Они все были из стали, эти товарищи. Где они?

— Прижоперского расстреляли, — ответил следователь.

— А Блюм?

— Блюм оказался сионистом.

— Вы не боитесь работать на таком опасном месте? — спросил Павел.

— Какое место не опасно? — спросил следователь.

— Тюрьма, — ответил Павел и затянулся, — уже не посадят! Вы бывали в тюрьме?

— По службе, — ответил тот.

— А, это не то, — протянул Павел, — это не то… Вы не могли б мне сказать, зачем вы меня вызвали? Из партии меня исключили в пятидесятом, все имущество конфисковали в 52-м, и последние зубы выбили в 53-м. Зачем меня можно вызывать?