Александр Шаргородский - Сказка Гоцци

И вот, когда он решил улепетывать от всего этого, шесть театров поставили его комедии. Отвратительно — но поставили! Конечно, это была шутка дьявола, но она удалась. Он не мог променять бурные аплодисменты, пусть и провинциального зала, на бухгалтерский геморрой, пусть и в Иерусалиме! А кем же по-вашему, мог еще стать большой драматург Файнберг в маленьком Израиле?..

Но именно Файнберг посоветовал Петровским Куна.

— Идите к Куну, — сказал Файнберг, — он одинок, он благороден, он не пишет пьес, он уезжает и он возьмет вас!

И они пошли к Куну.

Кун был ученый-оптик и походил на похудевшую цаплю, стоящую на одной ноге. Он был настолько худ, что, казалось, стоит к вам все время в профиль, даже когда стоял в анфас.

— Да, — сказал Кун, — я одинок, я не пишу пьес и я уезжал. Еще вчера я уезжал. — Он был печален, как аист, у которого отобрали детей.

— А сегодня? — спросила Катя.

— А сегодня, — вздохнул Кун, — сегодня эти подонки, эти сволочи и антисемиты присудили мне государственную премию, чтоб они все сгорели!!!

— Ну и что? — удивилась Катя. — Почему же вы не едете?

— Девочка, — сказал Кун, — они купили меня. Это очень просто: я знаю, что такое премия, но я не знаю, что такое свобода… А, возможно, и не хочу знать…

И все! И семи надежд, семи чудес света — как не бывало. Погас Фаросский маяк, рухнули сады Семирамиды! И надо ли описывать всех персонажей еврейской национальности, с которыми они еще встречались, помимо своей великолепной семерки, их квартиры с красным деревом и без, с бронзовыми люстрами или бумажным абажуром, с ароматом икры или с запахом ржавой селедки, с покосившимися этажерками, полными мудрых книг и с хельгами, набитыми хрусталем…

Впрочем, что нам хрустальные бокалы, когда они полны слез, что нам бокалы?..

Если хотите, можно вам рассказать несколько эпизодов, которые ничего, впрочем, не добавят и не изменят. Например, про Леву Шварца…

Лева Шварц уезжал с женой и тремя детьми. И они пришли к нему и все рассказали. Шварцы были просты и добры. И жена Шварца должна была выйти за Сашу, хотя в ней и был четвертый ребенок.

Но это ж было фиктивно. И Лева согласился пойти за Катю. Фиктивно. И все было вот-вот, и уже поблескивали на горизонте храмы Иерусалима…

И вдруг все полетело к чертям собачьим. Лева Шварц вероломно нарушил договор — он влюбился в Катю. И не фиктивно!

А у Кати, как мы уже говорили, любовь была, и ей хотелось свободы. И вот веселой свадьбы не получилось…

Или вам, друзья мои, будет, возможно, интересен следующий эпизод, который случился в нашем замечательном Дворце Бракосочетаний, где Катя должна была сочетаться браком с Веней Мендельсоном…

Мендельсон был высок, дороден, к тому же, порядочная сволочь. Он взял с Кати деньги. Немного, но взял. Он сказал, что это на свадебный костюм. Но где вы видели костюм, который бы стоил две тысячи? Возможно, только на королевской свадьбе. Да, но это был Веня, а не принц Чарльз.

Впрочем, кто знает, может жених хотел костюм из кожи индийского слона, на котором катался Никита Сергеевич вдоль Ганга и Брамапутры…

Короче, в то время, когда в нашем замечательном Дворце Бракосочетаний заиграли свадебный марш немецкого композитора Феликса Мендельсона, на фамилию жениха ринулось немного-немало девять невест, каждая из которых считала остальных — гостями.

А в это время порядочная ленинградская сволочь Веня Мендельсон барахтался в теплых шелковых волнах Мертвого моря…

Говорят, что в нем невозможно утонуть. А жаль…

Может быть, вам, дорогие мои друзья, будет небезынтересно познакомиться с Юзом и Мартой Корсунскими. Встретились и такие на долгом пути Петровских. Тут уж, казалось, все! Две свадьбы — и ту-ту. И прощай, немытая Россия. Юз и Марта, это было что-то особенное! Рафинированные интеллектуалы, которые, что ни читали — читали в подлиннике, включая «Свитки Мертвого моря». У которых было столько дипломов, что они занимали отдельную полку. Которые одевались с таким вкусом и причесывались с таким изяществом, что их принимали не просто за парижан, а за потомков Бурбонов. И которые душились такими духами, что казалось, сама мадам Коти прогуливается по Невскому проспекту! И что же?..

Петровские до сих пор ничего не понимают. Корсунские согласились пережениться! Да, согласились! Но как?.. Юз на Саше, а Марта на Кате! И в Стокгольме!! Катя с Сашей довольно долго приходили в себя. Что вы хотите, ведь у них было всего по одному диплому и они, если что и читали в подлиннике, то только русских классиков…

И давайте оставим все эти эпизоды. Зачем нам истории, которые ни к чему не привели и ничего не достигли. И, может, нам сразу перейти к той, со старым еврейским писателем, который смотрел на серые крыши и писал свои веселые рассказы.

Но кто это так правильно сказал: «Хочешь посмешить — наплачешься!»

Хорошо известно, что коммунисты умирают стоя. Менее известно, что интеллигенты умирают сидя… Впрочем, и то и другое придумано не нами…

Зингер жил на последнем этаже старого дома на Литейном, несколькими этажами выше великого русского поэта Николая Алексеевича Некрасова, который, живи Зингер лет сто назад, был бы его соседом. Хотя, вряд ли, кто бы тогда разрешил еврею Зингеру жить и работать в Санкт-Петербурге, да еще в самом его центре, совсем недалеко от царя и царицы?

А сейчас из его окон был даже виден Невский проспект, а если выйти на балкон — то и Нева. Вот что дала советская впасть трудящимся! Особенно трудящимся евреям!.. А неблагодарный Зингер собирался почему-то уезжать от нее и от того, что она дала, далеко-далеко, где никогда не бывал ни великий Николай Алексеевич, ни еще более великий Александр Сергеевич; уезжать в те края, о которых так любовно писал Михаил Юрьевич — «Расскажи мне, ветка Палестины…»

…Лестница, ведшая к Зингеру, была узкой и крутой, и Катя запыхалась, пока поднялась к нему. Такие лестницы не для интеллигентов…

Она остановилась у дверей и перевела дух. И начала повторять слова, которые должна была сейчас произнести перед старым писателем. Это всего три слова, после которых, по их предположению, старикан должен был сдаться, жениться на Кате и вывезти ее на желанную свободу.

Но как было их выговорить?.. Любить одного и признаваться в любви другому, пусть даже и писателю, пусть даже и еврею, пусть даже и отъезжающему — работа нелегкая, адская работа. Легче вкалывать в шахте, на плантациях кофе, в копях Южной Африки. И как она скажет ему эти три слова, когда даже Саше она не могла их так долго сказать, год не решалась. И только однажды, южной ночью, в Крыму, когда они купались под низкой луной, и все было нереально и сказочно, и дул теплый ветер, и упала звезда — она их сказала, под нежный шум волны…