Александр Шаргородский - Капуччино

Скрипач доиграл до конца, снял кепочку, подошел.

Мистер Дэбс не дал ни лиры.

— Бог подаст! — сказал он. — Работать надо, а не пиликать. И потом, рубаха — они их когда-нибудь переодевают?..

— Шая… — сказала Нана.

Он не понял.

Сол Дэбс начинал подзабывать свое имя.

Когда открывается нюх, закрывается многое другое, уважаемые сеньоры и сеньорины. Иногда даже собственное имя.

— Шая, — повторила она, — я хочу капуччино…

— После такого обеда?!

— Да.

— Хорошо. Только не здесь. Меня раздражает эта площадь. Взгляни — эти вонючие лужи еще с прошлого раза, ты помнишь? И вода. Она будет литься вечно, и никто ее не закроет. А стены — ни одного живого места. «Рома-Амор» — это же смех! «Амор», который весь в дерьме! Я удивляюсь, что этот город столько тянет. Поверь, он скоро разложится. И потом, этот тип — он кивнул в сторону Бруно, — что он хочет? Вертится земля — не вертится?!! Какая разница? А?!

— Я хочу капуччино, — сказала она.

— Идем. Идем.

Он начал отсчитывать деньги.

Подошла собака, положила морду на их столик. Сол пнул ее ногой.

— Пшла вон!

Он не любил посторонних, когда считал деньги.

— Ну, кому я сказал, вон!.. — Затем он лениво бросил: — Эй, такси, такси!

…На Пьяцца Республика, бывшей Эдера, в кафе, под высокими глухими арками, они взяли капуччино.

Оно здорово подорожало, и он пил стоя. Какого черта садиться!..

Ему казалось, что кофе кислит. Что пены мало и что она недостаточно бела. Зачем надо было тащиться на край света, когда можно было выпить в Нью-Йорке — дешевле и ближе…

Или вообще купить машинку и готовить, не вылезая из постели.

Мистер Сол Дэбс на Рим не смотрел. Он считал. У него получалось, что за 120 таких чашек он может купить машинку. Это за «стоя». А за «сидя» — так за каких-то восемьдесят… Всего!..

Не допив, он отодвинул кофе, попросил чек и спрятал его в бумажник змеиной кожи.

«Хоть с налогов спишу», — подумал он.

Наны рядом не было.

Он огляделся — она сидела невдалеке, под аркадами, за столиком, покрытым клетчатой скатертью, с остывшим капуччино и смотрела на какие-то развалины.

Вы знаете, в Риме много развалин.

— Нана, — сказал он на Пьяцца Республика, — почему ты плачешь, Нана? — спросил он на бывшей Пьяцца 0зедра.

Ее веки дрожали.

— Это капуччино, — ответила она, — всего лишь капуччино…»

Виль кончил. «Литературовед» молчал. Молчал и его хозяин.

— Это — победа, — наконец, улыбнулся он.

Виль вздрогнул:

— Ты знал Кача?..

— Я бывал в Мавританской, — сказал Бем, — не помнишь?..

На глазах «Литературоведа» были слезы.

— Это капуччино, — объяснил Бем, — всего лишь капуччино…

Городок, где учился русскому Виль Медведь, был всего двуязычный, и делился небольшим ручьем на две лингвистические части — шведскую и ирландскую.

Направляясь туда, Виль всегда приклеивал пышные турецкие усы и напяливал тюрбан — в таком наряде его б не узнали даже в Мавританской гостиной.

Впрочем, он не боялся, что его узнают — университеты двух городков, где он учился и где преподавал, не поддерживали никаких связей, не обменивались профессорами и студентами, а славянские кафедры откровенно враждовали. Это было главной причиной, почему Виль выбрал именно этот университет.

Кафедры презирали друг друга.

У каждой из них была своя методика преподавания русского и свой русский.

— У вас не русский, — холодно говорила одна кафедра.

— У нас?! — возмущалась другая, — это у вас неизвестно что. А нас понимали в Сибири!

— Кто? Волки в тайге?

— Коллега, постеснялись бы. Ваши выпускники не могут поздороваться, а прощаются на — хинди.

— Ложь! Наш русский признан в Москве.

— Расскажите это вашему дяде.

Профессура этих Альма Матер между собой не разговаривала, шефы кафедр делали вид, что другого не существует в природе, и если один на конгрессе заказывал чай, то другой обязательно пиво. И в противоположном углу.

Когда Ксива говорил по-русски, фрекен Бок стонала от смеха. То же самое делал Ксива, когда по-русски бормотала фрекен. Самым мягким словом, которым один награждал другого, было «кретин».

Со временем Виль научился довольно свободно коверкать русские слова, и фрекен Бок была им довольна. Главное было — на обратном пути забыть все это, очистить голову и небо, вспомнить родной — великий и могучий, превратиться из Назыма в Виля. Он читал про себя Лермонтова, Пастернака, Ахматову. Свежий ветер врывался в его душу, прочищал мозги.

«Я к розам хочу, в тот единственный сад», — пело внутри.

За окном проносились кони, коровы, барашки, — счастливые создания, которым не нужно было ни языка, ни диплома.

— «Я вернулся в свой город, знакомый до слез», — декламировал Виль.

За несколько часов, отделявшие город, где он был студентом, от города, где он был профессором, Виль приходил в себя. Уже на привокзальной площади язык вновь играл в нем, пел и искрился. Гораздо труднее было на пути туда, на учебу, из профессора в ученики, из Медведя в Папандреу. Попробуйте три раза в неделю забывать родной язык, путать глаголы с прилагательными, «Щ» с «X». В поезде Виль пугал пассажиров — он строил такие гримасы, так корчил рожи — что те пересаживались, выходили на станцию раньше, ходили в туалет в другой вагон — они ж не знали, что он отрабатывает фонетику.

При звуке «Ц» одна девушка назвала его «salaud», при звуке «Щ» пожилая дама отдала кошелек.

Иногда, под стук колес, он писал сочинение:

«Вылыкый русскай поет Пушкин-бей, — выводил он, — радылся давны!»

Он смотрел в окно, на синие горы, на белые вершины.

— Прости меня, Александр Сергеевич, — говорил он, — ты поймешь — у тебя тоже не было диплома.

— «Евгений, добрый мой приятель, родился на брегах Невы, — отвечал Пушкин, — где, может, родились и вы».

— Ну а где же еще, Александр Сергеевич?..

Внушением, приемами йоги и упорным трудом к порогу университета он изгонял родную речь из своей седеющей башки и входил в класс молодым идиотом.

— Как дела, Назым Саркисович? — интересовалась фрекен.

— Как Саша — бела! — широко улыбался он.

Студенческая жизнь текла своим чередом — диктанты, контрольные, экзамены, спектакль «Три сестры» — девушек было мало и он играл Ольгу.

— «Страдания наши перейдут в радость», — говорил Виль в длинной шали.

Своими успехами он изменил мнение фрекен Бок о способностях турецкого народа к славянским языкам.

Она даже поручила ему работу с некоторыми отстающими, показывала на ученом совете.

— Скажите «Щ», — просила она.

— «Щ», — произносил Виль.

Изумленные ученые аплодировали:

— Неужели турок?! Видна школа сэра Затрапера.

Фрекен скромно кланялась.