Шон О'Кейси - Современная ирландская новелла

Какому отцу охота про родного сына говорить — он, мол, виноватый, вот и я не стану. Он у нас единственный рос. Невредно бы их побольше завести, да ведь это — как бог даст, а мне частенько думалось, вот бы послал мне еще, да таких, чтоб попусту языком не мололи и умели за плугом ходить — ну, только чтоб первенец, конечно, тоже при мне остался. Нет, если б их даже можно было брать на пробу, а потом назад отдавать, я своего бы не отдал.

Но сами посудите: когда человеку приходится, как мне, спину гнуть на поле, на гумне и на торфянике, ему подмога требуется. Ну и вот, родится у тебя сын, и, покуда он подрастает, всю жизнь на него глядишь и ждешь: войдет парень в возраст и станет мне подмогой, когда у меня самого уже прыти поубавится.

Не то чтобы он не пробовал. И не то чтоб у него дело не шло — э — э, да захоти он только! Вы ж его сами видели. Парень молодой, крепкий, ладный. Бычка-трехлетку одолеет.

Я человек темный. Сами видите. Начальную школу еще осилил, но, даже коли можно было бы дальше учиться, все равно б не захотел. Читать умею, писать, цифры складываю — будь здоров, с меня и довольно. Может, я его не понимаю. А вы найдите мне такого отца, чтоб понимал своих сыновей, — да вам медаль выдадут!

У меня о жизни — одно понятие, у него — другое. Всего и делов. Отчего оно так получается — поди разгадай, но, коли этого не поймешь, не уяснишь себе, так и будешь до конца дней зло на него держать.

Все он где‑то витает, с самого малолетства так — вроде бы он тут, с тобой, а вроде бы и нет его, — вы понимаете, о чем я? Вон Кёлан Маэии тоже все где — то витает, но тот с придурью. А мой — нет. Просто спит наяву. Ему‑то оно хорошо, а каково мне?

Где уж тут картошки накопать, коли полдня в небо глядишь, а ногу вокруг лопаты закрутил?

Где уж тут торфу на болоте нарезать, коли на жаворонка глазеешь, да примечаешь, какие у куропаток повадки, да разглядываешь старые деревья — они на болоте лет тыщу стоят. А чем зимою обогреваться будешь?

Что проку у коровы за ушами чесать, коли ее доить надо, а то вымя у нее вот — вот лопнет и она вовсю ревет от боли?

А коли взялся капустную рассаду в огороде высаживать, ч, то проку садить ее вверх корнями? Вот, как бог свят, разве я своими глазами не видел: пятьдесят штук листьями вниз, корешками вверх. А чем потом свиней кормить?

Я тоже, не меньше кого другого, жалею полевых мышат, но только не дело это — по полдня на ихнюю норку пялиться.

А когда сено косим, к чему мне это — половину луга невыкошенным оставлять, и все ради того, что где‑то там чертов коростель гнездо свил? Коростель, а? Да он как пойдет ночью скрипеть, я от его окаянного голоса то и дело вскакиваю, швыряю камни в поле, а потом об них коса ломается.

Понимаете, этот парень больше лежал, чем ходил. И не то чтобы спал, вот ведь что. В этом хоть смысл был бы какой‑то, так нет, лежит себе с открытыми глазами.

Ну, правда, коли до него достучишься, все, бывало, сделает — за полдня наворочает больше, чем другой за два, стоит ему только голову приложить, но только его все время под присмотром держать надо, и так от этого, бывало, устанешь, что в конце концов махнешь рукой и все сделаешь сам.

Но это у него не от лени. Что б там на него ни наговаривали. Просто он к нашему делу головы не прикладывал. Этот парень в постели никогда не залеживался. Сколько раз, бывало, вижу его на заре: сидит где‑нибудь на утесе, смотрит, как солнце всходит. И никакой он не полоумный. Я и сам, когда на ярмарку иду, не прочь полюбоваться, как солнышко вехо — дит, — знать бы только, что проклятущая скотина по проселкам не разбежится.

И больше я про него говорить не буду. Все, хватит. И про соседей не буду. От разговоров про соседей добра не жди. Мне одного надо — чтоб у нас тут после всей этой кутерьмы опять мир настал.

И про то, что у нас тут стряслось, — тоже ни слова не скажу. У меня в голове гудит и шрам, вон, на лбу — это мне в память о том деле, коли когда охота придет о нем поразмыслить, да только не часто это будет.

Чем скорей чужие в Билнехауэн лезть перестанут, тем оно лучше, я так смотрю. Наше это дело, и больше ничье. А какое мое к этому ко всему касательство — только одно, что я моему парню отец, а он парень хороший, работящий — когда к делу голову прикладывает, да ему сроду и в ум не приходило кого‑то там обидеть, никогда я такому не поверю. Речист он больно, это у него от материной родни, я уже вам говорил, и, коли хотите с Мэри потолковать про него, — что ж, в том худа нет. Она дома, напоит вас горячим чаем, сварит отборное яичко, коли желаете, а я пошел коров доить.

Кто ж их за меня подоит?

Вы Мика не слушайте. Он как лошаденка, когда ей сбруей шею сотрет. Не понимает он нашего Майкла. Где ему и понять‑то, когда он в землю глазами уперся, да так всю жизнь и ходит. А если и взглянет на небо, так чтобы узнать, не собирается ли дождь. Так‑то он человек хороший, добрый — прямо святой, только все бурчит — бурчит, будто расстроенное брюхо.

Сына ведь одна только мать родная и может понять, верно? Вроде бы два сердца бьются как одно. Постойте‑ка, я сейчас достану из комода его карточки. Ну, что вы, какое тут беспокойство, и потом — разве поймешь мужчину, если не знать, какой он был мальчонкой?

Вот, гляньте‑ка, до чего хорош, а? Волосенки кудрявые, крепенький такой. А времена‑то как переменились! Мы когда снимали его на карточку, он был совсем кроха, и кой‑кто из стариков, как увидит, бывало, что он безо всего, голенький снят, сразу давай креститься, ну будто кладбищем ночью идет… А вот тут мы его принарядили — это он к первому причастию собирается. Ну, разве не красавчик? В школе, правда, у него дела шли не так чтоб хорошо, это верно — с учителем нелады и с ребятишками тоже, а знаете почему? Да по правде‑то, ребят надо бы учить ему, вот кому. Такой малыш, а уже был мозговитый. Они бы диву дались, когда бы увидели, сколько он всего знает. Как выучился читать, так сразу, с первой минуты к книгам и прилип, не оторвешь. Хотите, покажу вам его комнату? Просто лавка, где книжками торгуют. Ну и что ж тут такого, если он и в самом деле учителя разок — другой поправил? Он и всегда был мальчик правдивый. Бывало, говорит мне: «За правду и за красоту — только за них, мам, и стоит идти на смерть». Как сейчас помню. Рублю, бывало, свиньям капусту, и он вот такое скажет, ну я прямо не могу — все брошу, уткнусь в передник и плачу, а он меня утешает.

Все — все мне рассказывал. А учитель — ох и зверствовал же над ним. То и дело драл розгами. Придет — попка вся в волдырях, здоровых таких, с медузу. И что же вы думаете, Мик хоть раз сходил, поговорил с тем извергом? Да другой отец его бы за такое до полусмерти отдубасил. Но мой Мик — что вы! Только и скажет, бывало — укрепи, господи, его руку; совсем не понимал, что сынок у нас нежной души. Так что пришлось мне сходить самой, отчитать его, да толку‑то что. Вредный такой был коротышка, а язык — что бритва, прости ему, господи. Теперь уж он помер, и я имею надежду — туда угодил, куда такому положено.