Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

— Вот попался дед,— сквозь зубы говорил один из бандитов.— Другие сами руки протягивают.

А Юрий Борисович вырывался, изо всех сил вывертывался, даже, кажется, попытался сорвать маску (сам он этого не помнит).

Они, конечно, все-таки его повалили — возле письменного стола, где стояли фотографии его ро­дителей, которые, таким образом, словно бы видели эту сцену; били об пол, связали руки (правда, спе­реди, назад завести он им не дал) и ноги. Тут зна­комая боль, только стократ сильнее, пронзила его, а лекарство было далеко: оно на столе, а он на полу.

— Ну и сдохнешь,— сказали ему.— Не жалко.

— Хотите мокрого дела? — спросил он с полу.

Довод показался резонным, лекарство ему дали.

Теперь он сидел на полу в ванной, лицом к рако­вине, связанный, согнувшийся, а на краю ванны примостился бородатый бандит. Другой, было слыш­ но,орудовал в комнате, выдвигая ящики и распахи­ ваядверцы. Пробили часы в столовой. У Юрия Бо­рисовича затекли ноги, ныло тело, снова разгора­лась боль в груди. Бородатый парень, скучая, за­водил разговор, обнаружив, кстати, познания в математике, далеко выходящие за школьный уровень. А Юрий Борисович тем временем старался поти­хоньку ослабить на руках веревки, благо они были (синтетические и хоть немного, да растягивались. И опять били часы.

Наконец, «математик» крикнул в дверь: — Эй, чего вы там?

Молчание. Парень выскочил из ванной, и Юрий Борисович, уже лихорадочно, отчаянным усилием высвободив руки, схватил доску, лежащую поперек ванны, и заклинил ее между ванной и дверью. К не­му ломились, ему грозили, но доска не поддавалась, а он уже стучал палкой в стену к соседям.

Тихо в квартире. Долго не отваживается он снять Доску и выглянуть. Наконец, выглянул: никого. Он к телефону — розетка вырвана, шнур обрезан. Минут двадцать на починку, и он вызывает друзей. Только потом обнаружит он пропажи — серебря­ные ложки, французская миниатюра, деньги. При­бегают его сестры, Наталья и Галина,— они двою­родные, но весь родственный круг их очень спло­чен и дружен. Увидев порванную рубаху, синюю спи­ну, распухшее лицо, твердят отчаянно и яростно:

— Стрелять таких негодяев надо, стрелять!

С того дня Юрий Борисович перестал спать — не только потому, что болели сломанные ребра, про­сто не мог закрыть глаза: только закроет — и разом свалка, мат, боль, хватают его бандитские руки, вяжут, волокут. Как отмыться от грязи, которой его запачкали? (Хотя здесь именно тот случай, когда надо говорить о самообладании, мужестве, чув­стве собственного достоинства.) От отвращения не мог он заснуть.

Время, которое, говорят, лечит, его как-то плохо лечило, прошло, наверное, не меньше года, пока, наконец, ему стало легче. А еще через год его вызвали в управление милиции к дознавателю Александру Комарову.

— Речь, вероятно, пойдет о том самом нападе­нии? — спросил Юрий Борисович.

— О том самом,— отвечал Комаров. И добавил вдруг: — Они приходили к вам еще раз, но вспом­нили, что у васдень рождения, и ушли.

Юрий Борисович сидел, ничего не понимая.

Тогда Комаров разложил перед ним фотогра­фии.

Среди незнакомых ему лиц было два очень зна­комых — его племянники, сыновья Натальи и Га­лины, тех самых, что прибежали в день нападения, ахали и ужасались.

Комаров рассказал: в тот, первый, раз к Юрию Бо­рисовичу приходили не двое, а трое — третий ос­тался на лестнице, это был Алексей, племянник; второй бандит должен был впустить его позже, чтобы не увидел дядя, но когда вышел к нему на площадку, умная дверь возьми да и захлопнись — поэтому-то на окрик «математика» никто не ответил.

Вот когда Юрию Борисовичу досталось боли — и прежние страдания показались ему пустяком. Тог­да было отвращение к чужим бандитским рукам, а теперь, когда руки оказались родными, стало уже нестерпимо больно — сердце ли болело, душа ли стонала, только невозможно стало ему жить (лю­бопытно, что когда становилось совсем невмоготу, он звонил в милицию Комарову, тот выходил к нему на бульвар, подсаживался на скамейку и как-то уговаривал, успокаивал. «Я его очень уважаю»,— объяснял мне Комаров).

Алеша был любимым племянником (и родители Юрия Борисовича его любили, он месяцами жил у них на даче), постоянно вокруг него вертелся: Юрий Борисович, физик-электронщик, многое умел и мог — разгадать любую схему, собрать что угодно, вплоть до телевизора — не находка ли это для мальчишки? Сколько возились они вместе с разного рода при­борами, сколько помогал ему дядя в школьных за­нятиях, да что говорить, свой мальчик, свой — и бандитский налет?

Любимый племянник — организатор и душа дела. Это он указал на квартиру дяди как на антиквар­ную. Пригож. Двуязычен: уста говорят самые спра­ведливые слова — да еще как убедительно! — а в душе... Но прежде чем говорить о душе, надо было бы ее разглядеть. Попробовать представить себе про­цесс ее формирования — все это очень трудно — разве что приблизительно, по каким-то эпизодам. Впрочем, эпизоды, как вы сейчас увидите, бывают красноречивы. И для нашей семейной темы очень важны.

Двоюродные братья Алексей и Михаил были дружны с детства и много общались, особенно летом на даче. И вот однажды соседка по даче после по­сещения ребят обнаружила пропажу денег: копе­ечная сумма, но ведь дело, понятно, не в сумме. Дол­го молчала старушка, стыдилась, не знала, как ска­зать об этом Наталье Федоровне, Алешиной матери,— и наконец передала через третьих лиц. Наталья Фе­доровна презрительно улыбнулась.

— Я дам ей рубль,— сказала она.

Не поняла она ничего или не захотела понять?

В тот же год мальчишки — им было тогда двенадцать-тринадцать — приволокли домой портфель, полный абрикосов, и весело объявили, что стащили у какого-то дядьки, который наверняка сам их украл и спрятал в кустах. «Выбросьте сейчас же!» — прикрикнула на них Наталья Федоровна, но ребя­та веселились, не послушались, абрикосы съели, а портфель торжественно сожгли на костре (я думаю, много чего горело в тот час вместе с портфелем, и уж во всяком случае заповедь «Не укради»). Опять На­талья Федоровна ничего не сказала — видите, го­воря об Алексее, мы все время вынуждены гово­рить о его матери.

Впрочем, все разбиравшиеся в этом деле счи­тают главной причиной зла именно ту атмосферу безнаказанности, которую создала она вокруг сына. Я думаю, что причина тут глубже. Взять тот же эпизод с портфелем и абрикосами (вот, кстати, был отличный случай для семейной педагогики) — при чем тут безнаказанность и кого нужно было наказывать? Требовалось всего лишь четко поста­вить нравственный барьер, показать свое отноше­ние к поступку. Дело не в том, что Наталья Федо­ровна не настояла на своем запрете, главное в том, что сказала-то она совсем не то, что нужно. Она ска­зала: «Выбросьте!», а нужно было: «Пойдите, поло­жите туда, где взяли: Это не ваше ».И так сказать, с таким негодованием, чтобы в сознании ребят вы- жглось бы на всю жизнь.