Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...

Как видите, жизнь в этих семьях тоже изрядно выворачивали наизнанку, так что мальчикам в кон­це концов было чему тут научиться.

Мы с Натальей Федоровной ведем долгий тяжкий разговор. Она больна (ишемическая болезнь) и со­вершенно раздавлена.

— Я ночами все не сплю,— говорит она мед­ленно.— Проклинаю свою жизнь. Знаю, что не смог­ла воспитать сына. Но я уверяю вас, Алеша сам понял весь ужас того, что совершил, и клянет себя, как я себя кляну.

В искренности ее слов с их каменной тяжестью невозможно сомневаться.

Она тихо кивает головой.

— Жалко их,— говорит она печально.— Мо­лодые.

А помните? «Стрелять таких негодяев надо. Стре­лять!» Оказывается, не так все просто на белом свете.

Она убеждена, будто Алексей сам теперь глу­боко раскаивается, а я вспоминаю свою встречу с ним в тюрьме (нас разделяло стекло, а говорили мы каждый в свою трубку). Пришел он, вооружен­ный великим множеством бумаг, выписками из кодексов, постановлений Верховного суда, и тут же принялся бодро читать, цитировать. И — в ответ на мои вопросы.

— Да, мы угнали у продавщицы овощного ларь­ка машину,— говорит он, смеясь чуть ли не хваст­ливо.— А откуда, спрашивается, у нее машина?

— Расскажите о нападении на вашего дядю,— прошу я.

И тут лицо его становится задумчивым и отвлеченным.

— Есть истины,— говорит он туманно,— которые на самом деле не истинны, не так ли?

— Но все же,— настаиваю я,— попросту, как это было?

Нет, попросту он не хочет.

— Ну, зачем об этом говорить,— отвечает он мягко.— Какой смысл? Пусть думают, что я пло­хой.

Намекает на какую-то роковую тайну, которая должна его оправдать. А я смотрю на него и думаю: пусто в тебе, пусто. Пустотелая душа. В ней один только хлам, низкие помыслы, корысть, цинизм. Вот что изо всех сил из года в год защищала На­талья Федоровна.

— Я всю душу ему отдала,— говорит она.

Это так, это правда. А он проглотил и не поперх­нулся.

Она смотрит на меня одними слезами — одними слезами смотрит! — и улыбается.

— Одиннадцать лет,— говорит она.— Я не до­живу.

Да, он осужден на одиннадцать лет, а у нее боль­ное сердце. Мы молчим. И вдруг она восстает.

— Я не верю, не верю, чтобы он мог так подчи­нить себе остальных — это его, его затянули, его по­губили! Да, конечно, он был трудный, но он много бо­лел... И он жалел меня... И он посадил столько де­ревьев... Нет, тут что-то не так, не так, не так!

Все еще метет по земле поломанными крыльями, все еще надеется защитить.

Такой перебор в родительской любви — явление нередкое (и, как мы видим, пагубное), но все же и природа, и общество в основном распорядились правильно, укрепляя родительскую любовь и тем са­мым цементируя семью, которая должна быть опло­том и опорой для каждого ее члена. Чтобы и взрос­лые, и дети тут отдыхали, набирались сил (если позволят мне столь возвышенный образ: как Антей от соприкосновения с землей).

И в связи с этим перед нами встает еще одна важная проблема — авторитета взрослых.

Единство авторитета взрослых — это, казалось бы, аксиома педагогики. Кто из нас не возмущался не­разумностью и бестактностью родителей, которые взаимоотменяют распоряжения, данные ребенку, или, что еще хуже, не поддерживают авторитета учительницы. Идея единства авторитета взрос­лых, семьи и школы действительно стала аксиомой школьной и семейной педагогики. В самом деле, что может быть вреднее и нелепее, если отец говорит ребенку одно, а мать другое, учитель требует одного, а родители учат противоположному. Конечно — единство! Но это простое решение, примененное к жизни, оказывается слишком уж простым. Бывает, родитель в раздражении или гневе делает замеча­ние или распоряжение столь нелепое, что другой потупляет глаза. В соответствии с непреложным требованием педагогики молча потупляет или, принудив себя, даже подтверждает нелепость. Толь­ко потом, наедине, один родитель скажет другому, что тот был неправ — потом и наедине.

Но распоряжение, сделанное в гневе, часто бывает несправедливым и, как правило, вызывает ответ­ное раздражение, ребенок в оппозиции, в обороне, настороже, он тотчас почувствует несправедливость одного и притворство другого. Для него станет ясен заговор взрослых, которые всегда за его спиной до­говорятся друг с другом. Но ведь в сущности так оно и есть — вечный (и далеко не всегда справедли­вый) заговор взрослых против ребенка.

В первом классе, как было положено по новой программе, дети получали зачатки алгебры, введе­но было понятие неизвестного, обозначаемого иксом. Маленькая Аннушка решала дома задачку о вагонах, груженных по-разному. И задачка у нее благопо­лучно решилась следующим образом: икс равнялся двадцати, двадцати пяти и сорока.

— Но этого не может быть,— сказал отец,— од­но и то же число не может быть одновременно два­дцатью, двадцатью пятью и сорока.

— Нет, может,—с важностью отвечала девоч­ка,— нам учительница сказала: все, что в задачке неизвестно, обозначается иксом. Ведь нам неизвест­но, сколько груза в трех вагонах, значит, у нас три икса.

— Не может быть, чтобы учительница так вам объяснила,— сказал отец и показал, как надо ре­шать задачу.

Вернулась Аннушка из школы вся в злых слезах.

— Вот оно, твое решение! — крикнула она, бро­сив на стол тетрадь, где, черкая и перечеркивая, рез­вились красные чернила и стояла крупная двойка. Девочка была потрясена, она была старательна, и двоек до сих пор ей получать не приходилось.

Чтобыло делать отцу? Не мог же он признать вер­ным то, что противоречит законам математики и элементарному здравому смыслу. Но авторитет учительницы! Был первый год введения новой про­граммы, учительница первой ступени, по-видимому, успела забыть алгебру до самых ее основ. Как быть? Решили со всевозможной осторожностью и дели­катностью поговорить с ней. Но разговора не по­лучилось, учительница, которая тоже заботилась о своем авторитете, ошибки признавать не хотела и гордо попросила отца не вмешиваться в учебный процесс. Государство поручило ей обучать детей, и она не позволит... Ребят с тех пор она, разумеется, учила правильно (и с иксами разобралась), но Ан­нушку, с которой у нее были связаны неприятные воспоминания, сильно невзлюбила.

Невзлюбила! Уже вместе с этим словом рушит­ся авторитет учителя, он не может себе позволить этого: не любить. Конечно, сам по себе вопрос этот непростой. Любовь-нелюбовь от человека вроде бы не зависит — как говорят, сердцу не прикажешь, и в то же время всем нам ясно, что педагог не должен, не смеет этого — не любить. Не обнаруживать этой своей нелюбви? Но она высказывается невольно, звучит в интонациях, глядит из глаз. Нет, нелюбящий педагог — дело невозможное. Он, если хочет оста­ваться педагогом, должен именно приказать своему сердцу, запретить себе злое чувство, задавить его в себе, искать позицию, приближающуюся к мате­ринской — ведь мать может сколько угодно гневать­ся, но никогда не разлюбит.