Жиль Леруа - Alabama Song

Ты безоружный принц. Навсегда.

Я буду помнить об этом.

Есть фотография, которую мы сделали на пароходе, плывя из Генуи, помнишь? Патти с прямой спинкой и серьезным личиком крепко держит свой детский чемодан, так, словно она лишь случайно оказалась между нами. Помнишь, Гуф? Помнишь, ты, которого я так безумно любила? Кто теперь помнит нас? Кто? От нашей жизни больше ничего не осталось. Горький прах и золотая пыль — ветер равнин развеет их. Романтичные любовники сгорели в долгом огне.

На этом фото я стою в длинном беличьем пальто, которое ты заказал мне у скорняка на Пятой авеню, — единственную одежду к которой я за всю свою жизнь была привязана и которую ты умолял меня выкинуть, когда она слишком истрепалась. Вопреки тому что я говорила или писала, мода никогда не интересовала меня, я тосковала бесконечными часами на ужинах в компании кутюрье, на Манхэттене так же, как и в Париже. Их наряды ставили меня в трудное положение. Я все еще скучаю по моим детским шортам, хлопчатобумажной рубашке и легким сандалиям.

Что, если всю жизнь я ошибалась? Что, если моя идиотская гордость стала причиной поражения?

Уже два дня этот вопрос неотступно преследует меня.

Я еще даже не успела привыкнуть к мысли о смерти Скотта, а другая беда уже постучалась в дверь.

Прошлой ночью тетушка Джулия умерла во сне. Это известие принес нам ее внук, пробежавший шесть или семь миль, чтобы рассказать нам о случившемся, нам первым. Мама сразу же исчезла и появилась с конвертом, в котором были деньги на похороны. Этот жест выглядел столь мерзким: она даже ни о чем не спросила мальчика, не обняла его, не сказала ни слова соболезнования: оттого, что она сразу бросилась к своим закромам, мне стало стыдно. Деньги. Деньги извинят то, что она не впустила этого мальчика в дом, оставила его снаружи, у входа, по ту сторону москитной сетки, которая словно означала некую невидимую, символичную грань между нами и ими.

Тетушка Джулия ушла, а я-то рассчитывала умереть у нее в объятиях, как прежде убаюкиваемая исходящим от нянюшки запахом тубероз, корицы и пряников. От нее всегда немного пахло кухней. Воскресной едой, жареным, карамелизованной кукурузой, сладким картофелем. Ее кожа была сладкой. Под чистым накрахмаленным воротничком она прятала свою волшебную броню, казавшуюся мне непробиваемой.

В ее руках я хотела бы уснуть. Но тетушка Джулия опередила меня, такова жестокая логика возраста.

Я налила ее внуку большой стакан воды и подарила свой велосипед. Чтобы он больше не бежал со слезами на глазах, со сбитыми в кровь ногами: мальчишке предстоит еще проделать столько миль, пересечь город, известить всех родственников и многочисленных друзей усопшей. Все любили тетушку Джулию.

Если бы только у меня был автомобиль, я могла бы помочь ему, этому мальчику. Но мой муж оказался на мели и не хотел, чтобы я сидел за рулем.

Я забыла многие слова, я отупела.

Одно из таких слов, которое мне больше не нужно, знакомое с пятнадцати лет, однажды ночью вернулось ко мне словно в каком-то сне: «наслаждение».

Меня, которая так любила принимать ванны, лежать в пене и ароматических добавках, палачи в белом погружали в ванны с толченым льдом и держали там, стискивая четырьмя руками плечи и лодыжки до тех пор, пока я не лишалась рассудка от боли. Сегодня один только вид ванны леденит мне кровь.

Кто извинится за это?

Гуфо больше нет, я должна беречь материалы. Холст и рамы стоят очень дорого. Мои библейские аллегории продаются не так хорошо, как я надеялась. По правде говоря, я продала только три — друзьям, Лилиан, Мерфи… Преданным мне. Верным.

Я вновь стала мастерить кукол из бумаги, которых когда-то делала для Патти, когда ей было лет пять или шесть. Часы и часы работы, ну, не важно. У каждой куклы свой наряд. Для Скотта я сделала наряд ангела: два больших белых крыла, соединенных на спине его пиджака. Думаю, эта кукла всегда будет самой любимой у меня. Мои поделки раскупают словно горячие пирожки.

Таллула вернулась под Новый год. Мы много смеемся, ей-богу. Я сказала, что хочу сделать и ее куклу, она ответила: «Давай, dahling, только пусть наряд у нее будет как у монашки или мотоциклистки». Мы вспомнили ту ночь, когда Ред вызвался прокатить меня на своем мотоцикле. Я забралась сама и велела Тал садиться сзади меня. Думаю, старожилы в Монтгомери до сих пор вспоминают двух лохматых девчонок на стреляющем мотоцикле, летящих прочь. Две кричащие от смеха весталки, оскорбляющие прохожих, сидящих в тени веранд. Господи… все это… забыто. Как и слова.

А еще мы с Тал поднимались по лестнице муниципалитета до колонн и там, между этими псевдоклассическими колоннами, словно две обезьяны на ярмарке, выполняли свои упражнения — я ходила колесом, а Таллула делала стойки на голове, мы показывали то, что стоило бы прятать. Люди отворачивались. Мы предавали благородное происхождение, свои семьи, которым не оставалось ничего иного, как смотреть на свое бесстыдное потомство.

Потом, чуть повзрослев, мы поднимались по тем же ступенями, и Тал разыгрывала наверху свои сценки. Она завершала их изысканным пируэтом, рассеивающим весь предыдущий трагизм. В тринадцать Тал уже была дивой.

Наше любимое представление называлось «Смущенные»: мы устраивались у двери столетнего борделя Монтгомери, и когда какой-нибудь тип появлялся изнутри — небрежно одетый, с налившимся кровью лицом, — мы швыряли в него масляные лампы. Это было очень забавно. Кто пошел бы в полицию жаловаться?

В лицее я была невероятно популярной. Меня официально выбрали самой красивой девушкой округа, я «стремилась к священным высотам», как говорят наши мужланы, к званию «мисс Алабама». Мальчики спорили из-за меня. Заключали пари. Бедные алабамские дурачки.

Я танцевала на балах в лагерях летчиков, и в их крепких и умелых руках я хотела бы остаться, потеряв голову. Мне не нравились офицеры, одетые в драповую форму. В этой форме у Скотта был идиотский вид — напыщенный, и, если бы я только задумалась тогда, это должно было бы меня насторожить. А вот пилоты в своих чудесных кожаных куртках, пахнущие табаком и гормонами, не были ни напыщенными, ни чопорными: думаю, они были мечтой каждой девушки Юга и прочих мест.

В 1918 году солдаты и офицеры ожидали отправки к месту исполнения долга, Скотт тоже хотел стать героем, и я завидовала им всем — без исключения. Какая удача — родиться мужчиной! Какая жалость быть женщиной, если в тебе мужская душа. Столько мужчин хотели, чтобы у меня была душа самки.

Жоз общался со мной как с мужчиной. Держался со мной как с мужчиной, разговаривал на равных. Жоз любил меня: мой воспаленный мозг это знает, эту уверенность я унесу с собой в могилу.