Марчин Вроньский - Нецензурное убийство

— Больше сорока, — поправил профессор. — Двадцать один уголовник и двадцать политических. Среди них были те боевики, которые нападали на железнодорожные кассы.

— Помню, в Ухруске и Дорохуске. Только какое отношение к этому имеют царские рубли?

— На первый взгляд, почти никакого, пан комиссар, но те, кто грабит кассы, обычно разбираются в деньгах. Для этой истории важны двое из них: некий шестнадцатилетний в то время паренек и убегающий вместе с ним Вацлав Костек-Бернацкий.

— Комендант Брестской крепости [56] В 1930 г. В. Костек-Бернацкий был назначен комендантом Брестской крепости, которая в те годы служила тюрьмой для политзаключенных, противников Пилсудского. — Примеч. пер. ? — удивился Мачеевский.

— А как же, о нем еще пишут: «брестский негодяй», «палач», «душитель оппозиции», «верный пес маршала» и так далее. В свободное время — писатель. Тогда они были во второй группе беглецов. Вошли в канал последними и так же, как остальные, спустились на дно замкового колодца, а потом произошло нечто странное. То ли они заблудились, то ли изменили намерения, но вместо того чтобы идти в сторону реки, свернули в боковое ответвление стока, слегка отвалили щебень и открыли одну из каверн под холмом, почти под часовней. Однако повели себя благоразумно: не стали играть в кладоискателей, взяли в карманы немного монет и вскоре догнали остальных беглецов. Добрались до Наленчува, где их укрывал Жеромский [57] Стефан Жеромский (1864–1925) — польский писатель, драматург, публицист, политический деятель. — Примеч. пер. , а сегодня… Ну что же, полковник Бернацкий — комендант Брестской крепости, а тот паренек, Радослав Серокжевский, — начальник департамента в министерстве Вероисповеданий и общественного просвещения. Министерстве, отвечающем за национальное наследие! — язвительно добавил Ахеец, по-профессорски поднимая палец. — Поэтому я не удивлялся, пока речь шла только о надзоре за реставрацией фресок, я ведь историк искусства. Однако когда дошло до раскопок, вдобавок проводившихся в наистрожайшей тайне и финансируемых филантропами-предпринимателями…

— …вы встретились с Биндером, — перебил Зыга. — Почему именно с ним? В Люблине не нашлось более порядочных журналистов? А впрочем, такое дело! Почему вы искали контакты с прессой в Люблине, а не в Варшаве?

— Есть две причины. Первая — это председатель Липовский, который заверил нас обоих, что статья не будет удалена цензурой. Что он вложит в это средства. Однако я не деловой человек…

— Да, и я где-то это уже слышал, — поморщился Мачеевский. — Извините, продолжайте, пожалуйста.

— Я не деловой человек, поэтому не вижу той тонкой разницы, которая существует между переговорами и договором как таковым. Липовский, будучи неофициальным финансовым представителем еврейской общины, которая, сами знаете, несет в данный момент крупные расходы в связи со своим учебным заведением, мог либо бороться за возвращение ценностей, либо выговорить удовлетворительную… назовем это так: компенсацию. Она оказалась настолько удовлетворительной, что Липовский переменил мнение. А вторая причина в том, что Биндер, пан комиссар, был по-своему честен. Я счел, что это может стать для меня хорошей страховкой, но не предвидел, что эти люди так беспощадны. А ведь должен был… Вы можете мне не верить, но мне искренне больно, что этот человек погиб из-за моей информации. Мне следовало, как только это случилось, уехать за границу. Вы догадываетесь, какими суммами меня соблазняли? Не знаю, сколько зарабатывают офицеры полиции, но допускаю, что, если бы собрать все ваши заработки до самой пенсии…

— Не продолжайте, пожалуйста! — рявкнул Мачеевский. — Я представляю себе, о чем речь. И тем более не понимаю, почему вы не взяли. Так было бы проще и безопасней.

— Что ж, не обижайтесь… Вы тоже честный. Простите, я ни в коем случае не равняю вас с Биндером! — быстро добавил Ахеец. — Хотел бы только заметить, что, вероятно, любой на вашем месте именно так и подумал бы, но не сказал. Мне, естественно, пришло в голову, что я могу взять деньги, обеспечить себе спокойствие и средства к существованию до конца дней. Однако я немного узнал этих людей и прекрасно понимаю, что они бы этим не удовлетворились. Я был бы у них на крючке, и они нашли бы способ меня погубить, а сами остаться вне подозрений. Видите ли, тут речь идет о суммах, из-за которых удавится любой. Если евреи в 1656 году позволили ограбить себя на несколько десятков тысяч, то сколько они должны были спрятать? В десять, двадцать, а может, и в сотню раз больше! А ведь здесь речь идет не о стоимости чистого золота, эти предметы имеют сегодня музейную ценность! — Профессор повысил голос. — Тут речь идет о сотнях миллионов!

— Вы видели эти драгоценности? Они все еще там? — оживился Зыга.

— Видел часть из них в каверне рядом с фундаментом часовни. Вчера их вывезли.

— Кто?! Говорите!

— Ящики запечатывали сам пан староста и юрист Товарищества промышленников.

— Адвокат Леннерт?! — Мачеевский стиснул кулаки так, что даже костяшки побелели.

— Адвокат Леннерт, — кивнул профессор. — Староста представил его как друга семьи.

— Естественно, официально вы никаких показаний давать не будете?…

— Зачем бы я стал создавать вам такие проблемы? Доказательств нет, а мы с вами на пару в лучшем случае угодили бы в Твурки [58] Психиатрическая больница в окрестностях Варшавы. — Примеч. пер. .

— А о чем вы разговаривали с ним сегодня?

— Что же, Леннерт уговаривал меня принять… более чем соответствующий гонорар. Хотел, чтобы я с ним поехал в дом, который он заканчивает строить в этом новом загородном районе…

Зыга обвел фонариком колонны замковой часовни. Десятки нацарапанных имен и дат: 1863, 1905, 1926… Дал знак Фалневичу и Зельному, и те вышли вместе с недовольным смотрителем. Их с трудом пустили на территорию тюрьмы; охранники требовали письменного указания. Двери открыли, только когда узнали профессора.

— Здесь. — Ахеец осветил своим фонариком отверстие в полу в нескольких шагах от алтаря.

Мачеевский еще раз огляделся. В тусклых лучах электрического света нарисованные на стенах драпировки словно бы колыхались от ветра, со всех сторон смотрели удлиненные византийские лики святых, печальные и как будто испуганные. Бородатый Ахеец с расстояния нескольких метров выглядел как один из них; он точно так же знал все, но и не думал давать официальных показаний. Одетые в измятые халаты и в резиновые сапоги, они спустились по приставной лестнице в узкий и мокрый коридор. Сначала он уходил вбок — если Зыга верно определил направление, под внутренний двор. Потом туннель повернул и, сделавшись более наклонным, увел их в сторону склона холма.