Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша

Песня теперь звучала приглушенно, томление раиса выражалось в подрагивающих, звенящих как хрусталь нотах. Один из музыкантов предложил чужестранке стул, она уселась, закинув ногу на ногу, и с тоской смотрела на огонь. Ее муж стал рядом на колени, устремил взгляд на ее лицо. Раис перешел на шепот. Когда музыкальное напряжение достигло пика, когда звуки единственной лютни стали подобны колокольчику, дрожащему в полной тишине, — тогда на границе света возникли темные фигуры. Их голоса — хриплые, грубые, громкие — вмешались в мелодию, сразу изменив посыл. Головы чужаков покрывали накидки, лица были спрятаны под черной тканью. Я недоумевал, откуда они могли взяться. Двигались они с решительностью, не предвещавшей ничего хорошего. Музыканты, вероятно, тоже почувствовали опасность, ибо перестали играть и в замешательстве смотрели на пришлых. В попытке продемонстрировать спокойствие раис завел было речь, но был прерван насмешливым свистом за спиной. Две тени устремились к чужестранке. Ее муж вскочил, чтобы помешать им, получил удар по спине и упал. В следующую секунду круг музыкантов и зрителей, еще недавно представлявших одно целое, превратился в кромешный ад. Музыканты пустились наутек, не забыв прихватить инструменты. Отовсюду слышны были крики и стоны. Огненные блики скользили по искаженным лицам. Началась паника, люди побежали прочь. Я бросился к чужестранке, но на плечо мне обрушилась чья-то лапа. Я сопротивлялся, пока не потерял сознание от удара по голове.

Первое, что я увидел очнувшись, — пепел от разоренного костра. Площадь освещали теперь фары и прожекторы полицейских фургонов, стоявших кольцом; сами полицейские прочесывали каждый дюйм. Рядом со мной без сознания лежал человек, руки его были в ссадинах и кровоподтеках. Не успел я подняться, как полицейские окружили меня и забросали вопросами. Тут же стояла «скорая»; возле нее чужестранец, весь оборванный, чуть живой, плакал навзрыд, не обращая внимания на врача, который пытался оказывать первую помощь. Я отвернулся и все силы сосредоточил на том, чтобы дать как можно более точные показания. Под конец полицейские записали мое имя и адрес и сказали, что я пока свободен и что они найдут меня, когда понадобится.

На следующее утро я обнаружил, что площадь частично оцеплена. Отдельные палатки все же торговали, но общее настроение было крайне подавленное. Я прошел к тому месту, где накануне давали представление исполнители музыки рай, и увидел на земле розу. Одну-единственную. Она почернела, некоторые лепестки обуглились. «Не из моего ли она букета?» — подумал я и поднял розу, но от нее исходил запах паленого, и в отчаянии я отбросил ее.

Маруан помолчал, съежившись у огня. Затем пробежал глазами по нашим лицам. Взгляд был встревоженный и отстраненный.

— Вот каким запомнился мне тот проклятый вечер, братья и сестры, — полушепотом произнес Маруан. — Тогда, при виде осиротевшего мужа, сердце мое разбилось, но я и после встречал его в течение нескольких лет, как, полагаю, встречали и многие из вас. Чужестранец бродил по площади словно лунатик, вглядывался в каждое лицо в надежде получить весть о возлюбленной. По слухам, он, потрясенный утратой, забыв о своем доме, о прежней жизни, обитает теперь где-то в Марракеше. По слухам, он разговаривает сам с собой и лицо его беспрерывно искажается нервным тиком и безумными гримасами. Впрочем, не знаю наверняка. Единственное, что мне известно: я никогда не забуду, какое в ту ночь у него было лицо. Да не случится мне больше никогда стать свидетелем подобного горя, ибо его довольно, чтобы навеки утратить покой. И это правда, — заключил Маруан.

— Это неправда! Это искажение правды!

Из кружка слушателей выступил человек, долговязый и тощий, с высокими скулами. Уста его сочили горечь. Нижняя часть лица была закрыта шарфом.

— Мне события той ночи по-другому помнятся, — возгласил он. Голос звучал резко, жестко, будто его обладатель не ждал от нас ничего хорошего.

— Друг мой, покажи лицо, — попросил я. — Это неучтиво — прятаться от людей.

Порывистым движением он размотал шарф, и я побледнел от ужаса. Вся нижняя челюсть была изуродована, будто сожрана неведомой хворью. Глаза незнакомца сверкнули презрением, едва он увидел мою реакцию.

— Я когда-то служил охранником в тюрьме. Один заключенный плеснул на меня кислотой.

Он опять завернулся в шарф, так что видны были только глаза. Они посверкивали, но скоро потемнели. Бывший тюремщик держался с военной выправкой и не сводил с наших лиц пытливого взгляда.

— Мое имя Валид, — представился он. — Я военный в отставке. Холост. Живу один в касбе. В ту ночь я был среди зрителей на представлении. Люблю музыку, сам на лотаре играю под настроение. Лотар — инструмент серьезный, умения требует. А чужестранцы меня не интересовали.

Он окинул нас свирепым взглядом, будто спрашивая, не посмеет ли кто возразить. Все молчали, и бывший тюремщик продолжил:

— В тот вечер играли парни из селения близ Таруданнта, берберы племени шильх, — проговорил он. — У них большой ансамбль — два ребаба, два лотара, цимбалы и целая батарея бендиров. Раисов слыхивал я и получше; впрочем, их раис был тоже неплох — завел зрителей. Голос его сеял ветер, а музыка лепила образы у него за спиной. Образы рек, лугов, звездчатых семян, вспаханной земли. Песни были веселые, навевали воспоминания о добрых урожаях. С каждой новой песней зрителей прибывало.

Отставной военный принялся загибать пальцы, перечисляя песни. Довольный тем, что ни одной не упустил, он распрямил пальцы и произнес:

— Музыканты исполнили уже четыре или пять песен, когда появились эти ваши чужестранцы. И сразу стали демонстрировать неуважение. Для начала они растолкали народ локтями, чтобы пройти в первый ряд. Я оказался от них поблизости. Женщина мне с первого взгляда не понравилась. У нее глаза были безумные. Она ко мне повернулась и ляпнула что-то про красную луну. Терпеть не могу, когда со мной заговаривают незнакомые женщины, поэтому и не ответил. Уже само ее присутствие на площади в такой час было возмутительно — я ничуть не удивился, когда заметил, что на нее пялятся.

Чужестранка слушала-слушала, да и давай двигаться под музыку. А уж когда она вздумала бедрами качать, я отошел — очень противно стало. По-моему, у нее о стыдливости ни малейшего понятия. Телодвижения такие блудливые, да вдобавок не в склад не в лад. Словом, она сама нарвалась, потаскушка; впрочем, они все такие, что европейки, что американки. А этот ее так называемый муж! Ноль без палочки, вот он кто. Знай помалкивает, пока жена себя напоказ выставляет.

Так вот, я смотрел на ее ужимки и все думал, до чего же эти иностранцы нашу культуру не уважают. Понаехали и рисуются тут перед нами, перекраивают на свой лад. Мы для них непознанная земля, чистая доска — навязывай обычаи сколько влезет. И мы не лучше — попустительствуем. Вечный позор на наши головы!