Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша

Я обуздал нетерпение и спросил, в чем дело.

— Пустяки, — отвечал юноша.

— Ты нездоров?

— Здоров.

— Тогда почему молчишь?

— Господь свидетель, менее прочих пристало мне вылезать со своими представлениями об истине, ибо я даже не поручусь, что понимаю значение этого слова. И все-таки я выскажусь. Может, от истины нас отделяет единственная ниточка, может, целая пропасть, но наверняка мы это узнаем, лишь когда увидим готовый узор.

— Кто ты? — вполголоса спросил я.

— Меня зовут Рашид, — отвечал юноша. — Я продаю вертушки на Джемаа. Может, ты меня и видел. Раньше я торговал музыкальными записями возле «Кафе де Франс», да спроса почти не было.

— Продаешь вертушки?

— Да, я сам их делаю, из туи. На них пожизненная гарантия. Мои вертушки — лучшие в мире.

— Буду иметь в виду.

— Ты, верно, считаешь меня сумасшедшим. А я не сумасшедший. Я совершенно адекватный. Немного кифа покурил, и все. Не стану отрицать — в тот вечер я также курил киф.

— Немного, говоришь?

— Совсем чуть-чуть, — повторил юноша, стараясь дышать в сторону. — Без кифа у меня в голове шум, куда уж показания давать. Понимаю: я не самый надежный свидетель. Просто в двух предыдущих историях слишком много нестыковок, вот я и счел себя обязанным высказаться.

— Что ты разумеешь под словом «нестыковки»?

— Их и разумею.

— То есть, по-твоему, свидетели лгали?

— Я этого не говорил. А все-таки стоит задуматься над такой подачей фактов.

— Почему бы тебе самому не закрасить белые пятна?

— Не угостишь сигареткой?

— Не курю, — сказал я, однако кто-то из слушателей протянул Рашиду сигарету марки «Житан». Рашид зажег ее, лицо осветилось. Он курил, ни на кого не глядя, держа сигарету в дрожащих пальцах, и рассказывал тихим голосом, с многочисленными паузами, мне же хватало такта не торопить его.

— Тем вечером на женщине был ярко-красный берет. Я точно помню, потому что неделю спустя нашел этот берет в сточной канаве возле горшечных рядов и отнес в полицию.

Рашид глубоко затянулся.

— Как и всем остальным, мне очень не понравилась красная луна. Когда она встретилась с умирающим солнцем, в небе будто две раны зазияли. В какую сторону ни повернись — небо кровоточило. Это против законов природы.

Рашид снова затянулся, покивал сам себе. В голосе с каждой секундой прибавлялось уверенности. Он наклонил голову набок, устремил взор вдаль, выражение лица становилось все более мечтательным.

— Нет, в тот вечер луна мне совсем не понравилась, — повторил Рашид. — И не мне одному. Помню, с площади слышалось: «Конец света настал! Конец света настал!» Казалось, эти слова копятся в воздухе; еще немного — и взорвут его. Кричал один дряхлый полубезумный еврей из Меллы. Полицейские увели его, но всякий, кто глядел на небо, убеждался: а старик-то, пожалуй, не так и безумен.

Потом в лавках зажглись огни. О, вечерняя Джемаа-эль-Фна! Все в движении. Ученые медведи, музыка, акробаты, начищенные медные инструменты гнауа! Площадь Фуко наполнили черные тени и сигаретные искры. По авеню Мохаммеда Пятого носились велосипедисты и мотоциклисты. Окна «Кафе де Франс» и ресторана «Аргана» светились во тьме точно зубастые челюсти. — Улыбаясь воспоминаниям, Рашид начал медленный танец вокруг костра и запел: — Пожалуйте в круг наш, где все иллюзорно…

Вздрогнул, развернулся и прижал руку к сердцу.

— Я дитя моря, — сказал он. — Родом с западного побережья, из Ахфенира. В тот вечер Джемаа напоминала бушующий океан. Огни и отражения были как лодки, скалы и волны. Дым костров — как пена прибоя.

Я устроился возле харчевни с тарелкой рыбьих глаз — гостинцем моего друга Нуреддина. Нуреддин тоже родом с побережья. Шесть, восемь, десять глаз — Нуреддин щедр, глаза — объеденье, особенно если запить крепким горячим чаем. Сразу будто заново родился.

Итак, сытый, довольный, я растянулся на скамье и — к чему скрывать? — тщательно приготовил косяк для нас с Нуреддином. Мы лежали рядом, молча курили, и молчание нас не напрягало, а потом Нуреддин куда-то пошел и я остался наедине с золотистым дымком.

В ночном небе мелькали метеоры, черные дыры, да изредка, подобный блуждающему огоньку из детских сказок, появлялся самолет. Где-то исполняли музыку рай; мелодия была как жужжание шмеля. Я посасывал ломтик лимона, который прилагался к рыбьим глазам, и прикидывал, достанет ли мне удачливости, чтобы выиграть в нынешнем году в лотерею. Я думал о том и о сем, но все мысли были веселые, как смех. Каждую мысль словно подергивала чудесная дымка, придавала ей жизнерадостный оттенок. И сквозь эту дымку я услышал голос, на французском языке пожелавший мне доброго вечера, и ответил на приветствие. Голос принадлежал женщине; впрочем, я не обратил внимания на этот факт. На Джемаа все друг друга знают.

— Это как вам будет угодно, — сказал я. — Доброе утро или добрый вечер, какая разница.

— Тогда я присяду.

Возле скамейки стояла женщина — столь прекрасная, что я не поверил глазам. Я решил, что сплю, и только через несколько секунд сообразил, что передо мной чужестранка, ведь она была одета как местные женщины, в сервали и длинное платье, а на голове полосатый сердаль. Блики от ярко освещенных окон играли на монетках, украшавших ее лоб. Мне захотелось сказать что-нибудь учтивое и возвышенное, но я не вспомнил ни единой поэтической строчки и тогда решил быть проще и ограничиться банальным «bonjour», однако обнаружил, что только безмолвно открываю и закрываю рот, точь-в-точь как рыба. Косяк дрожал в моих пальцах. Я потупился. Момент был упущен.

— Что это вы такое курите? — с улыбкой поинтересовалась женщина.

Я сказал правду, и она попросила разрешения сделать пару затяжек.

Она уселась рядом, мы стали курить по очереди. Она томно откинулась на спинку скамьи и выпускала в воздух идеально круглые колечки. Я хотел спросить, откуда она, что привело ее на Джемаа, как долго она думает здесь пробыть и так далее, но смущение настолько овладело мной, что я не осмелился даже узнать ее имя. Молчал как истукан.

До сих пор не понимаю, что такое на меня нашло. Уже всю голову сломал. Вообще-то меня застенчивым не назовешь. Мы сидели рядом, смотрели на одни и те же звезды, но женщина с тем же успехом могла находиться на другой планете. Моим чувствам нет объяснения; мне нет утешения. Ни утешения, ни прощения за этот ступор.

Наконец женщина поднялась и поблагодарила меня за компанию. Более того: она поблагодарила меня за молчание, за то, что не докучал вопросами. «Это величайший из талантов — понимать, когда слова излишни» — вот как она сказала.

Я сделал вид, что молчал именно из этих соображений, и, заикаясь, вымучил малоуместную просьбу. Своим распухшим от кифа языком я не сумел четко выговорить нужное слово.