Тони Хендра - Отец Джо

В положенное время на свет появился малыш Бутл; Лили носила младенца в какой-то нарочито крестьянской манере — с упором на бедро. Пол ребенка оставался загадкой, на младенце не было стандартных опознавательных знаков розового или голубого цвета; в любое время года его заворачивали в нечто, что моя мать язвительно называла «этими пеленками». Про Бутлов мало что знали, разве только то, что Бен занимался какими-то секретными исследованиями — как-то связанным с ракетами или реактивными самолетами. Поскольку церковь была тем единственным местом, где они встречались с нами, мирянами, выяснилось также, что Бен весьма набожен. Кроме воскресной мессы он посещал и необязательные службы, к примеру, вечерний розарий, во время которого молились за советских безбожников.

Вообще-то мы нигде не пересекались, но в мои обязанности входило прислуживать во время мессы. Эту свою обязанность я ненавидел не только по причине зубодробительной латыни, но и потому, что отец Смог в последний раз чистил зубы в честь победы над кайзером Вильгельмом и своим дыханием сразил бы наповал самого святого Франциска не гнушавшегося ухаживать за прокаженными. Во время омовения рук, когда алтарнику полагалось окропить руки священника помазанное лицо святого отца приближалось к моему почти вплотную, и это было похоже на газовую атаку в окопах французского Вердона.

Моя набожность была скорее вынужденной. Я появился на свет в так называемом «смешанном браке» — от католички и не-католика; впрочем, в случае с моим отцом ничего занимательного вроде мусульманина или сатаниста не предполагалось — он был всего-навсего агностиком, «ни во что особо не верующим». Ирония заключалась в том, что он расписывал витражи, так что по роду службы проводил много времени в церквях и знал о католической иконографии больше, чем кто бы то ни был из его братьев по вере.

Моя мать была, как выражаются священники, доброй католичкой. Она посещала мессу каждый воскресный и праздничный день, раз в месяц ходила на исповедь, при необходимости жертвовала небольшие суммы, однако, на мой взгляд, не позволяла евангельским предписаниям и их главному выразителю вмешиваться в свою повседневную жизнь, состоявшую из сплетен, склок, задаваемых детям взбучек, перебранок с соседями, мелкой мести и прочих грешков средней тяжести.

Однако кое-что в поведении матери виделось мне проступком куда как более серьезным, если вообще не смертным грехом, — она разделяла с местными не-католиками предубеждение против ирландских разнорабочих, появлявшихся в нашей деревне, как и по всей стране, в огромном количестве, чтобы принять участие в шедшей полным ходом реконструкции послевоенной Британии, особенно в строительстве новых дорог. Разнорабочие эти были католиками.

Все они, спасаясь от хронической безработицы, бежали из новой республики толпами и привозили привычки бедноты, раздражавшие заносчивых, энергичных протестантов-бюргеров юго-восточной Англии: они пьянствовали и заунывно горланили на улице (что, в общем-то, естественно), приноравливались справлять нужду в каждой подворотне и обходиться только одним пиджаком и одними брюками, которые надевали по утрам — на стройплощадку, по вечерам — в паб, по воскресеньями — в церковь и в любое время — когда собирались на боковую.

По большей части их ненавидели за то, что они были ирландцами. Трудно преувеличить ненависть британцев к народу, который они же восемьсот лет порабощали, обкрадывали, морили голодом и уничтожали; нечто подобное я испытал на себе, когда пришлось прятаться от ватаг местного хулиганья, кричавших мне «Эй, католик, а ну вали домой!» и швырявших камнями. Все верно, предубеждение британцев против католиков уходит корнями аж в семнадцатый век и выражается в разных формах, однако вряд ли эти троглодиты с их крошечными мозгами ратовали за правое дело Якова II, ярого приверженца католицизма: им что «католик», что «ирландец» — все одно.

Я всех этих тонкостей тогда еще не улавливал — дети в этом отношении обычно спокойней и обзаводятся предубеждениями уже по дороге во взрослую жизнь. В тот момент я не очень-то понимал, что к чему, и мое отношение к подобным вещам сводилось к компромиссу, а то и к откровенному их неприятию.

Вот вам пример: каждый год пятого ноября в Англии отмечается День Гая Фокса — заговорщика из католиков, который в начале семнадцатого века чуть было не взорвал Палату Лордов. В этот день тысячи чучел Фокса сжигаются по всей стране. И хотя этот Гай Фокс, гнусный террорист и противник демократических сил, получил по заслугам, обычай вот уже несколько столетий воплощает собой предубеждения против католиков, снова и снова подогревая страсти. Так что каждое воскресенье перед Днем Гая Фокса католические священники осуждали этот обычай и призывали католиков воздержаться от участия в нем. Для меня же, любителя пиротехнических эффектов, перспектива остаться в стороне от огромного костра сама по себе была огромным несчастьем, означавшим также и то, что я пропущу поистине грандиозную часть праздника — фейерверки.

В семьях со смешанными браками подобное здорово отравляло жизнь. Мой отец принял следующее решение: фейерверкам — да, дети имеют право на фейерверки, небольшому костру — да (я же всегда умудрялся пробраться ночью к костру и подкинуть дров, а то и сунуть резиновые покрышки), чучелу — нет, чтобы никаких там «парней» («парнем» называли чучело мистера Фокса). Когда же мать возражала — дескать, все равно мы, хоть и символически, но сжигаем католика — отец отвечал ей, что да, сжигаем, но ведь и каждый фейерверк означает, что мы символически взрываем Палату Лордов.

Так что мы праздновали то же самое предубеждение, благодаря которому в меня по дороге из школы швыряли камнями. То же самое, из-за которого добрые сельчане бормотали проклятия в адрес ленивых пропойц-ирландцев, отказываясь сдавать им жилье и обслуживать в магазинах. Я считал такое отношение оскорбительным как со стороны сельчан, так и со стороны матери, к которой это относилось ровно в той степени, в какой она соглашалась с ними. Конечно, мне бы хотелось представить все так, будто в четырнадцать я уже отличался недюжинным умом и до всего додумался сам. Однако на самом деле я где-то вычитал о порицании дискриминации людей, которые ничего не имели за душой и выполняли работу, на которую никто другой не соглашался.

Однако я и не подозревал, что дело тут было далеко не только в альтруизме, — оказалось, что встать на сторону ирландцев меня побудили куда более крепкие узы.

Мама внушала, чтобы мы держались от парней за углом подальше, но, припертая к стенке, оправдывалась тем, что лишь оберегает нас, детей. (Вот уж в церкви это ей удавалось — она держалась как можно дальше от поддатых собратьев по вере, пересаживаясь на ряд или два, если те садились слишком близко.) И все же за материнскими протестами скрывалось нечто гораздо более занятное.