Тони Хендра - Отец Джо

Внутри царил полнейший хаос В одном конце трейлера находилась спальня, всю площадь которой занимала разобранная двуспальная кровать и колыбель, завешенная подгузниками, вполне возможно, что и чистыми. В другом конце находилась тесная кухонька, заставленная тарелками с остатками еды. Посередине — неприбранная, заваленная книгами и тряпьем гостиная, в которой сразу можно было заметить красивый старинный рояль фирмы «Бехштайн».

Бен вообще смотрелся белой вороной. Он носил очки с темной оправой и толстыми, как у бутылки «Кока-колы», стеклами, косо сидевшими на его большом остром носу с закруглением на кончике, как бы защищавшим собеседника от укола. Когда Бен с кем-то говорил, казалось, будто он смотрит то ли поверх человека, то ли сквозь него куда-то вдаль. Все это, да еще великосветская манера говорить, слегка запинаясь, сообщало Бену вид надменный, и только крайне беспорядочная внешность несколько смягчала впечатление.

Лили была робкой и застенчивой; она редко высказывала свое мнение, чаще вторя словам супруга. Бен в своей запинающейся манере пробормотал, что неплохо бы выпить чаю, и Лили деловито поспешила в кухню, но ничего не сделала, и чай так и не возник.

Наша беседа проходила довольно натянуто; наконец, меня спросили, в какую школу я хожу. «Сент-Олбанс», — ответил я. Бен ужаснулся; нечего и говорить, что Лили — тоже. «В-ведь это… это протестантская школа!» — заикаясь, выдал он. Я ответил, что ничего не поделаешь — поблизости нет достойного католического заведения. Бен здорово разволновался, линзы его очков огорченно сверкнули, узрев замаячившую в отдалении беду. «Дает ли кто тебе религиозные наставления?» Я сказал, что нет. «Но это же ужасно!» Бен быстро заморгал, его аж перекосило. Мне было всего четырнадцать, и я не знал, как реагировать. Я согласился, что да, это в самом деле ужасно, но школа просто замечательная и… «Это к делу не относится!» — резко оборвал меня Бен. Лили, стоявшая за ним, молча согласилась. «Речь о твоей бессмертной душе!» Надо же, поговорили минут пять от силы, и вдруг такое! Прежде мне доводилось слышать подобное только от ирландцев с их ужасным акцентом.

Бен тем временем не сводил глаз с кого-то далеко-далеко за моим левым плечом. «Придумал! — воскликнул он. — Я стану твоим наставником». Я не знал, что сказать. И посмотрел на Лили: как будто не было удара судейского молотком, возвещавшего, что вопрос решен и дальнейшему обсуждению не подлежит. Лили кротко улыбнулась, словно хотела сказать: «Еще одна душа спасена». «Ну, вот и отлично, — заключил Бен, резко вставая. — Завтра я переговорю с твоими родителями».

Мать не имела ничего против — ей понравился щеголеватый акцент Бена и его кембриджский диплом, к тому же такое предложение избавляло ее от чувства вины за то, что я учусь вместе с безбожниками. Отец занял свою обычную позицию невмешательства. Так оно и началось.

В вопросах веры Бен не признавал компромиссов, и тому имелись основания. Он был новообращенным, и как только речь заходила о вере, его глаза неофита загорались энтузиазмом. Бен познакомился с Лили и вскоре сделал ей предложение; Лили была истинной католичкой, и брак обещал дать все ту же помесь католички и не-католика. Согласно напечатанному мелким шрифтом примечанию, Бен как и мой отец, должен был «совершить пробную ездку» по территории Основных Догматов Веры. Но в противоположность отцу, Бен проникся красотой их логического построения.

В его рассуждениях не было взрыва эмоций заново родившегося. Бен, с присущими ему искорками чудаковатого юмора за линзами очков, заявлял, что эмоций у него нет (Лили при этом кивала гораздо энергичнее, чем обычно). Он гордился тем, что способен рассуждать «хладнокровно», «отстраненно», «объективно», «логично». И это не было позой — в пору учебы в Кембридже Бен действительно получал самые высокие баллы по математике, и это в то время, когда университет не имел себе равных по количеству выпущенных математиков и физиков, взять хотя бы Бертрана Рассела, Фреда Хойла… Ходивший среди нашей приходской общины слух о том, что Бен занимался секретными разработками — чем-то вроде ядерных исследований — был не так уж безоснователен. Закончив Кембридж, Бен начал работать над сверхсекретным оборонным проектом, который, скорее всего, и освободил его от обязательной двухгодичной службы в армии. Сам Бен не больно-то распространялся об этом, говорил только, что работа ему не нравится и что он хотел бы заняться преподаванием.

Самым чудным из всего, что Бен рассказывал о себе, была его «тевтонская» сущность. Когда он заговаривал об этом, линзы его очков вспыхивали еще более странным блеском. Темперамент у Бена был тевтонский, отсутствие эмоций — тоже тевтонское, как, впрочем, и холодность, а также пристрастие к логике. Тевтонскую дисциплину он почитал за образцовую. В пятидесятые, когда на могилах погибших в войне еще не завяли цветы, а разбомбленные города еще не восстановились — и все это благодаря известной банде тевтонцев — подобные рассуждения Бена казались дерзкими. Скорее всего, они возникли еще у Бена-старшекурсника — из желания épater-les-bourgeois. [6] Эпатировать буржуев (фр.).

Но как бы там ни было, а Бен считал, что в основе его сущности лежит тевтонское начало. И оно же лежало в основе его отношений с женой — единственная тема, при которой Лили оживлялась. Если верить выкладкам Бена, темперамент Лили был полной противоположностью его тевтонскому темпераменту. Поскольку родилась она во Франции — хотя и выросла в Англии — ее вечно обуревали эмоции, с которыми она не могла совладать. Лили с радостью ухватилась за этот стереотип — он позволял им с Беном достичь согласия хоть в чем-то, хоть на чем-то построить свои семейные отношения. Темпераменты тевтонский и галльский, с трудом уживающиеся на «эмоциональной» линии Мажино, кровь холодная против горячей, логика против импульсивности, голова против сердца, возвышенное против приземленного, стоицизм против бурных проявлений чувств, земли Эльзас-Лотарингии против земель Северного Рейна — Вестфалии… Это было здорово, это все объясняло, а иногда даже вызывало улыбку. «Дорогой, это так по-тевтонски», — шептала она, когда Бен рядами скашивал тростник у домика (А как еще он мог его скашивать?) И в то же время Лили соглашалась с тем, что в ее страданиях под гнетом домашних дел и полном нежелании ударить пальцем о палец чересчур много эмоций, и это так по-французски. (Вот только у француженок прямо пунктик насчет порядка в доме.)

Я стал бывать у них чаще и тоже включился в игру — так легче завоевать расположение. Когда мне впервые случилось «присоединиться к вечеринке» — однажды, в момент разлада между супругами я попытался снять напряжение, пошутив на тему франко-прусской войны, — возникла неловкая пауза: они как будто решали, нужен ли в их игре третий. Но, едва вступив в игру, я тут же стал частью семьи — в противоположность известному утверждению о том, что «двое — компания, а трое — уже толпа». Третий укрепил их отношения, придал им вес.