Тони Хендра - Отец Джо

Однако занятнее и непонятнее всего было то, что я не почувствовал никакого возбуждения. Даже когда она поцеловала меня. И тем не менее миссис Бутл в плане физической привлекательности запросто дала бы фору тем девицам, которых наш автобус развозил по разным школам и среди которых был не один предмет моих вечных воздыханий.

Лили в противоположность этим дебелым красоткам прямо с обложки альбома Флитвуда Мака была стройной, миниатюрной, в ней было столько обольстительности, происходившей от знаменитой манеры держаться, которой француженок учат с шести лет: ходить с книгой на голове, держать спину и плечи прямо, живот подтягивать, а ягодицы выпячивать назад. Та самая поза при которой брошенный через плечико взгляд растапливает сердце, то самое искусство сделать так, чтобы вид одной только спины уже возбудил в мужчине нескромные фантазии.

Личико Лили также было хорошеньким, с изящными чертами, она вполне могла сойти за маленькую шалунью, если бы не нос, немного выдававшийся. Так бывало со многими женщинами, в которых я влюблялся и со всеми, которых любил — в начале отношений я ничего не замечал, но позднее, в минуты гнева или отчуждения, нос вдруг вырастал до нелепых размеров.

Что же до моего собственного носа, то спешу заметить — в нем нет ничего примечательного.

Чем больше я задумывался о явной привлекательности миссис Бутл, тем больше эта мысль перекрывала все остальные. Но поскольку Лили не разожгла во мне животного желания, я решил, что эта любовь — чувство хорошее и чистое, если его вообще можно назвать любовью. Хотя чем же еще это могло быть, если тебе четырнадцать и тебя целует красивая взрослая женщина?

Следующим утром, бурля высокооктановой смесью дикого восторга и невероятного страха из-за того, что мог все совершенно неправильно понять, я объявился у трейлера закончить с дровами. Бена не было, но Лили в ожидании меня стояла на ступеньках, закрываясь ребенком в руках. Выглядела она совсем не так, как вчера — прямо хозяюшка, говорливая, приветливая, чувствующая за собой вину.

— Послушай, Ежик, ты уж прости меня за вчерашнее. Я… мы не должны были так поступать. Но… но… так вышло. Я надеюсь, ты простишь меня, да и Господь тоже. Понимаю, ты хочешь закончить работу… Но, может, зайдешь на минутку?

Свободной рукой Лили взяла меня за руку — наши пальцы переплелись — ослепительно улыбнулась и втащила внутрь.

Мы сели друг против друга за стол, тот самый, у которого в мою бессмертную душу вколачивали столько моральных установок, однако, по всей видимости, впустую. В отсутствие Бена Лили сама взяла наставнический тон.

— Понимаешь, Ежик, бывает, нас захлестывает какая-то волна, но мы не должны поддаваться ей. Мне кажется, что даже сейчас, когда мы просто обсуждаем случившееся, эта волна может снова накрыть нас, и с виду безобидный разговор окажется греховным.

Я послушно кивнул, в высшей степени разочарованный.

— Когда мы вдвоем, может произойти грех, так что пока лучше не оставаться наедине — пусть волна схлынет. Ежик, миленький мой, ты ведь понимаешь, да? Ну, а теперь, думаю, тебе лучше в самом деле заняться дровами.

Она встала, да так и осталась стоять. В ее широко распахнутых глазах было столько трагизма; она нарочито, как в опере, покачала головой.

— Ах, любовь моя!

И, подбежав, обняла мою голову и прижала к себе.

— Нет, я не могу устоять! Будь что будет!

Я встал, на этот раз во всеоружии. Зажмурившись, я поцеловал Лили, с усердием впиваясь ей в губы в подражание Виктору Мэтьюру, Бёрту Ланкастеру, Стюарту Грейнджеру и Эрролу Флинну, у которых это так хорошо получалось.

Она спрятала лицо у меня на груди, всхлипывая:

— Я люблю тебя, люблю, люблю… Я хочу обычной, земной любви! Уходи, не то я совершу какое-нибудь безрассудство, что-нибудь непростительное!

И я ушел, купаясь в чудесном сиянии любви. Я был влюблен. Она была моей возлюбленной, а я — ее. Может, даже Неподражаемым Возлюбленным. Любовная сцена прошла на ура. Любовь — штука отличная, и я принимал в ней самое непосредственное участие.

И она была хороша такой, какой была. Одна и та же сцена с небольшими вариациями повторялась месяцами. Нам в самом деле не о чем было говорить, кроме как о своей влюбленности, о ее трагичности и о том, что нам не следует говорить об этом наедине, что в конце концов заводило одного из нас: сначала ее, но потом, когда мне удалось попасть в ритм, то и меня — я всегда хотел перейти к поцелуям как можно быстрее. Что означало конец, поскольку она распалялась, сходила с ума от желания или чего-то там еще в духе мелодрамы, и я, усталый и опустошенный, был вынужден брести вверх по улице в свете зимней луны, раздираемый смутными ощущениями тепла, гордости и восторга своей взрослостью. Закончить с дровами мне так и не удавалось.

Та странная фраза, «обычная, зеленая любовь», прозвучала не раз и не два. В результате моих настойчивых расспросов Лили призналась, что придумала ее не сама, а вычитала в своей любимой книге — «Конце одного романа» Грэма Грина.

О Грэме Грине я знал смутно — от матери, которая его не одобряла. Он не мог служить примером доброго католика, говорила она. Ну да с чего бы, ведь он был новообращенным. Бен тоже не одобрял Грэма Грина причем активно, поэтому Лили читала его тайком. Она дала мне книгу, и я проглотил ее в два счета Все эти мучительные самокопания писателя были выше моего разумения, но вот интимная сторона романа захватила. Описание оргазма Сары, «этого странного, печального, сердитого крика отдавшейся» и почему-то в особенности «ее тайные волосы» страшно возбудили меня. Удивительно, что в то же самое время я совершенно не связывал любвеобильную Сару со своей возлюбленной во плоти и крови. Но от меня не ускользнул накал страстей, я вкусил запретного плода измены и уловил то сравнение, на которое так недвусмысленно намекала Лили. Я тоже хотел походить на Бендрикса с его пылкими, непростыми чувствами взрослого мужчины — ненавистью, ревностью, отчаянием.

Однако же Лили была женщиной несчастной и одинокой; в ту зиму ей случалось совсем падать духом, так что уже не хватало сил на драматургию подобной сложности. Обычно в такие моменты я узнавал об их с Беном браке что-то новое.

Выяснилось, что Бен демонстрировал свой сдержанный, тевтонский темперамент не только в саду, но и за игрой на пианино, за обедом — во всем. Не составляла исключение и постель. Лили жаловалась, что по ночам он любит ее как машина, в такой же тональности, в какой играет Баха — как человек-метроном.

Само собой, у Бена было свое рациональное объяснение такому тевтонскому поведению при половом сношении; во время даваемых мне религиозных наставлений, которые шли своим чередом, он всегда называл физическую любовь «половым сношением». В своих рассуждениях Бен отталкивался от самого Рима воодушевленный примером старика-сексопатолога папы Пия XII. Удовольствие, испытанное при одобренных церковью и свободных от противозачаточных средств половых сношениях, считалось проявлением если и не греха, то уж точно слабости. Ревностному католику, избравшему стезю чуть ли не святого, предписывалось удовольствия избегать. И, поскольку половое сношение служило единственно цели воспроизводства, сам Бен во время любовного акта избегал малейшего удовольствия, делая все для того, чтобы Лили, увлекаемая им по пути спасения, тоже ничего не испытывала. Но чтобы уж совсем быть уверенным, Бен настаивал на молитве перед половым сношением — они просили Господа помочь им побороть удовольствие и дать начало новой жизни.