Николай Двойник - Повесть об одиноком велосипедисте

Я беру у Лены мобильный, но у Димки никто не подходит. В принципе, даже если его нет – это еще лучше – значит, он где-нибудь, у кого-то, и квартира свободна. Я звоню ему на мобилу. Даже если ничего не получится с квартирой, у него не так далеко дача – примерно час на электричке, там я помню плохо, но ничего, найду. Но мне лишь сообщают женским каменным голосом, что абонент временно недоступен и советуют перезвонить позже.

Почему я так был в нем уверен, не знаю. У меня есть еще одна мысль. Мы идем по парку, я возвращаю Лене телефон. Сегодня – пятница, может быть, на даче родители Кати. Я звоню ей из автомата ближе к метро. Неудобно говорить при Лене.

– Привет, – иссушенным, наверно, до неузнаваемости голосом говорю я. – Как дела?

– Дениска, ты, что ли? Даже не узна-а-ла! Где-то мешок денег для тебя стоит.

Сквозь пластик кабинки вижу Лену, как она стоит и смотрит на витрину.

– Чем занимаешься?

– Да-а… тут по работе материал читаю. А ты где? Ты на улице?

– Да, я на Таганке. Твои на даче?

– Вот, отправила. Хочешь заглянуть на огонек?

– Я…

– Заходи!

– Знаешь, у меня к тебе просьба…

Лена переминается с ноги на ногу и, увидев, что я смотрю на нее, улыбается.

– Я тебя слушаю.

– Мне… Можно я… у тебя переночую? Тут… девушка еще одна со мной…

– Приезжай, – другим голосом сказала Катя и повесила трубку.

По дороге я не думал, как там дальше, только этот день. Я знал, что дальше ничего не получится у нас. Поэтому и не думал.

Кати нет, на всякий случай я звоню в дверь, хотя знаю, что ее нет. Интуитивно я отгибаю угол коврика и вижу там ключ. В прихожей на зеркале оставлена записка, куда положить ключ при уходе.

Болезненная страсть, в которую мы нырнули с головой.

Узкая кровать, запах Кати.

На детской площадке возле дома теплыми вечерами собирается молодежь. Несколько раз возвращался с той стороны. Играют в баскетбол и карты, пьют, подъезжают гордо на машинах, оставляют их двери открытыми и слушают музыку. Рисуются, покуривая и нервно вертясь.

– Я читал, что в месяц джип обходится, в знаешь, сколько? Нормальный, как я хочу, знаешь?

– Это… как его… – начинает другой парень, но его прерывает девушка:

– Подожди!

– Мне нравится «Grand Cherokee» – звонким голосом вставляет другая девушка.

Все это я слышу, проезжая мимо. Обычно меня это раздражает, а сегодня кажется забавным.

Потом на пороге появляется молодая женщина и приглашает всех войти. Внутри – полумрак, заходя в него, хочется пригнуть голову – настолько все кажется давящим и прижимающим к земле. Помещение похоже на гараж. Я не смотрю на черное бархатное возвышение, но знаю, что на нем стоит гроб. Я не подхожу к изголовью и не подхожу к ногам, я остаюсь за спинами вошедших и смотрю из-за них.

У всех покойников заостренные носы, тонкая гримаса губ и что-то неуловимо высокое в форме закрытых глаз, приподнятом подбородке и впалых щеках. Жена кладет длинную бумажку на лоб, сыплет из свернутого кулька рыжую землю на белую атласную ткань, накрывающую тело, и, кажется вкладывает этот кулек, разгладив и сложив, сбоку в гроб. Сухая земля стекает по атласу в обе стороны от тела, и дальше я не помню, вплоть до момента, когда стали выходить под льющийся из обложных облаков вместе с дождем серый свет. Я старался выйти последним, не знаю почему, и долго смотрел, пока шли по одному в белесый дверной проем.

Гроб выкатили на каталке и с нее втолкнули сквозь прямоугольный лючок внутрь автобуса, на котором мы приехали. Дальше ехали по кладбищу, по узким асфальтовым дорожкам. Ветви задевали за стекла и с жестяным звуком царапали крышу. Пререкались с водителем, он не хотел ехать дальше, но за сотню захотел.

Остановились на перекрестке. Гроб вынули и поставили в боковой аллее среди мокрой зеленой травы на две кухонные табуретки. Дождь кончился. Расшатав два гвоздя, могильщики сняли крышку, прислонили к ограде и ушли в глубь участка копать. Когда было готово, стали прощаться. Подошла жена и, утерев ярко-белым платком глаза, поцеловала лежащую на подушке голову. Вслед за ней подошла моя мать, и так по очереди подходили все. Мужчины целовали быстро, порывисто, женщины тихо приникали. Только, кажется, я не подошел. Облетала желтым листом береза, все остальное стояло зеленым, на кладбище больше не было никого, и черные ножки табуреток попирали облетевшее золото, и в белом обрамлении среди насквозь мокрого воздуха лежал дед.

Гроб закрыли и забили. И спустили на двух ремнях в яму. Каждый бросил горсть желто-оранжевой земли, и молча, в четыре лопаты, заработали могильщики.

Преломили штыком лопаты цветы.

Но сидеть дома я не могу. Рано утром сажусь на электричку, выхожу за городом и долго еду, выбирая пустые трассы и не очень заботясь о пункте назначения, несколько раз останавливаюсь возле придорожных магазинчиков, делаю привалы в поле, в лесу, подолгу сижу там, рассматривая траву, листья, обламывая тонкие веточки и продолжая их ломать на множество коротких одинаковых кусочков, потом я все это выбрасываю и снова еду. В одном месте мне попадается участок старого асфальта, похожего на булыжную мостовую, из него торчат камни и ехать тяжело, и я еду медленно, не глядя по сторонам.

В этот раз я много думаю о деде и пытаюсь угадать, был ли он в жизни счастлив. И получается, что объективно – был. Пережил войну, избежал репрессий, стал инженером, потом был большим человеком на заводе – то ли главным конструктором, то ли главным технологом, потом перевелся в столицу, дожил почти до девяноста лет, сохранил ум и память и умер на руках родных – это не так уж мало. А субъективно? Последний раз я видел его весной в больнице, заехал после работы. Все тогда кончилось хорошо, но, видимо, он чувствовал, что время его подходит, ждал меня в коридоре возле палаты и, взяв за локоть костлявыми старческими пальцами, повел, шаркая, в пустой холл на диван, голова немного подрагивала, он стиснул мне руку, и так мы сидели молча, и я не разобрал сразу, а потом понял, что он плачет. Всегда подтянутый, в выглаженной, заправленной в темные брюки рубашке, лысоватый, с небольшим брюшком, со строго-веселым взглядом, лукавой улыбкой, крепким рукопожатием; на черно-белых фотографиях – представительный, с орденскими планками. И теперь он плакал на моем плече, как много лет назад, упав с велосипеда, на его плече плакал я.

Вечером я добираюсь в Воскресенск. Электричка уходит из-под носа, и, сидя на перроне, я долго жду следующую. Рядом со мной – отторговавшийся торговец с пустой клетчатой сумкой – парень лет тридцати в жилете со множеством карманов, и женщина, продававшая пирожки, мы с парнем берем у нее два последних, и у нее же он берет две бутылки дешевого пива, тоже последние. Рабочий день окончен.