Владимир Рафеенко - Московский дивертисмент [журнальный вариант]

Что со мной, милый, сказала она ему грустно и тихо через весь зал, не размыкая губ, что со мной происходит? Ничего страшного, милая, просто ты поднялась на эту сцену, чтобы никогда уже не вернуться ко мне. Ты точно это знаешь? Еще бы, милая. И раньше знал? И раньше. Так что же ты не предупредил меня? Как я мог, милая? Как я мог? Что бы ты мне ответила, если бы я тебе стал рассказывать, что твой муж — король крыс? Вспомни, ты не желала верить даже в такие, в сущности, невинные вещи, как то, что у меня три матери, или в то, что в последнее десятилетие Москва стала Троей! Да, я была дурой, Патрокл, устало согласилась Джанет, какой же я была дурой! Глупой сорокалетней дурой! Не говори так, милая, ты не права. Ты не дура, нет, ты просто персонаж. А персонаж идет по своему пути и не может от него отклониться. Никуда? Нет, милая, никуда. Ни вправо, ни влево? Ни вправо, ни влево.

Как ты думаешь, внезапно спросила она, у нас могли бы быть дети? Да, сколько угодно, улыбнулся Патрокл. Если бы только я пришел на эту землю лет на двадцать раньше. Одного бы мы назвали Ваней, второго Жаком, а третьего Салимом. Ваня стал бы цыганом, космонавтом и Героем России, Жак был бы евреем, бабником и скрипачом, а Салима убили бы федеральные войска во время штурма Грозного. Этот третий, Салим, оставил бы после себя трех хорошеньких девочек, которых мы забрали бы к себе в Илион, чтобы они не стали шахидками. Филомела нашла бы им там преотличных женихов, и мы с тобой, Джанет, гуляли бы на их свадьбах. У нас с тобой много было бы в жизни праздников и счастливых хлопот. И умерли бы мы с тобой в один день.

В этот момент Джанет почувствовала, как ее тело меняется, раздувается, как ее руки и лицо покрываются шерстью, как у нее появляется хвост. Это были восхитительные, ни с чем не сравнимые ощущения, поэтому она забыла о Патрокле и закрыла глаза. Барабанная дробь стала убыстряться, и это приносило острое наслаждение. Она уловила тот момент, когда ее хвост и хвосты сидящих рядом двух крыс — Щелкунчика и Фрица — стали сами собой соединяться и стремительно срастаться. И вскоре они стали единым существом, с общей кровеносной и иммунной системой, с общей кожей, с общими мыслями и желаниями и дивной троякой волей, которая, распадаясь на три независимых инстанции, все равно неким странным образом оставалась общей. В следующий момент, открыв глаза, она увидала, как три пожилые крысы надевают по очереди каждому из них на голову маленькую золотую корону.

Да здравствует Император Крыс, заревела беснующаяся толпа в зале, Да здравствует Император Крыс! Барабанная дробь давно уже слилась в единый гул, нестерпимый для человеческого уха. Когда, наконец, открыла глаза средняя голова Императора Крыс, Щелкунчика, толпа восторженно воскликнула — Да здравствует Робеспьер! Когда открыла глаза правая голова, из толпы закричали Ура Камиллю Демулену!

Внезапно левая голова императора, которая сохраняла в себе какое-то подобие сознания Джанет, закричала, дайте мне Патрокла, о дайте мне этого негодного мальчишку, этого дешевого фантазера и дрянного поэтишку! Да, важно согласился Робеспьер, дайте его ей! Нам для закрепления Слияния нужно кем-то отобедать! А этому идиоту я лично обещал небольшую, но важную роль в нашем празднике! Робеспьер-Щелкунчик захохотал, и вместе ним стала хохотать толпа крыс, уже не скрывающих свои истинные обличия.

Истребляйте среднее сословие, снабжайте санкюлотов оружием, страстями, грехом, просвещением и боевыми улитками, внезапно закричал Робеспьер в толпу! Наши враги — порок и богатство, которое не в наших руках! Мы убьем тех, кто пользуется невежеством народа и ведет его в пропасть глобализации, заверещал Камилль! Да-а-айте мне Патрокла! Это опять заревела голова Джанет.

Патрокла взяли и понесли. Он практически не сопротивлялся, чувствуя головокружение, страх и какое-то странное помутнение сознания. Он смотрел вверх, видел далекий потолок с кружочками искрящихся ламп, он плакал, оплакивая неудачу своей миссии, сожалея о своей юной жизни, понимая бессмысленность любого сопротивления. В тот момент, когда ему казалось, что участь его предрешена, с грохотом упали деревянные двери, и в зал ворвались люди в масках и в куртках с надписью “Гефест”. Впереди всех был высокий светловолосый гигант, который громовым голосом крикнул: Именем Зевса! Федеральная служба Безопасности России! Патрокл, сына моя, где ты!

Наступила зима, та промозглая и тягучая зима, какая только и бывает последние четыре тысячи лет на севере Илиона. Патрокл вчера перешел перевал, чтобы в последний раз повидать родителей перед временем свершений. Доктор ему не советовал, но Патрокл все же решил, что так будет правильнее. Родители должны знать правду.

И вот он вернулся домой, в высокий светлый особняк на берегу Скамандра. Отца, как всегда, не было дома. Была мать. Уставшая милая мама, почти молодая, красящая волосы хной, умная, освещавшая весь уютный домашний мирок светом своих проницательных добрых глаз. Здесь все было, как в детстве. Подъезжая к дому родителей, Патрокл видел из окна автомобиля, как работают в небольших аккуратных садиках соседи. Некоторые из них помнили его с тех времен, когда он был совсем мальчиком. Дом встретил его знакомыми запахами и звуками. На кухне мать, как всегда, что-то готовила, слушая “Битлз”. На третьем этаже слуги натирали паркет. Патрокл бросил в угол свою легкую спортивную сумку, зашел в кухню и обнял мать.

Если смотреть не пристально, то видно, как на затуманенных окнах от быстро летящих за окном снежинок остаются мелкие капли воды. Кристаллы льда нагреваются, лопаются, выделяют себя на стекло. К вечеру снег усилился, волны Скамандра стали сизыми, черными, бушующими. На улице было ветрено и пустынно, только фонари качались в такт порывам ледяного дыхания молодого декабря.

Патрокл долго ходил вокруг да около, стеснялся, смущался, переводил разговор с одного на другое. Они пекли пирог с вишней, расстегаи и кулебяки, наполеон и медовик, варили пельмешки и вареники с сыром. Насилу прекратили это бессмысленное занятие. Потом варили сливовый компот, помешивая его грушевыми веточками. Патрокл был оживлен и все время рассказывал что-то смешное и занимательное из своей студенческой жизни. Все было как всегда, но Филомела распознала, увидела, что он что-то скрывает, и под вечер, когда ему уже нужно было уезжать, усадила Патрокла в кресло. Погладив его по руке, завела разговор первой.

Вываливай, сынок, что у тебя случилось! Да нет, ничего ма, Патрокл махнул рукой, но глаза отвел в сторону, ничего особенного! Да брось, сына! Я ведь вижу, что-то не так! Мать не обманешь! Вываливай, тебе сразу станет легче! И тогда он собрался с духом и все ей рассказал. И действительно стало легче. Впервые с того момента, как его навсегда оставила Джанет.