Мария Бушуева - Лев, глотающий солнце

— Но у нее в записках только о Филиппове… и о тебе… Ну и…

Они были для нее, как вещи, — перебил Дубровин резко, — она никогда не носила кофту, джинсы или юбку подолгу, как носят бережливые девушки. Одежда быстро ей наскучивала, и она отдавала ее какой-нибудь дальней приятельнице. Потом и приятельница ей тоже наскучивала. Так что не делай из нее бедную овечку. — Он усмехнулся. — Только я один был у нее в с е г д а.

— А Филиппов? — Нетактично спросила я. — Он — не всегда?

— Он был ее Рогожиным.

«Олег признался, что позавчера перебрал, а вчера просто подыхал от головной боли. И я сразу подумала о Филиппове. О его запоях. Нет, он не алкоголик. И никто никогда на работе не видел его нетрезвым. Но иногда он исчезает, обычно в отпуске, и появляется недели через две. Филиппов сам рассказывал мне, что с ним происходит в эти черные для него дни. Он употребил глагол «погружаться». «Я погружаюсь, — сказал он.» Потом помолчал и добавил: «Лучше не спрашивай — куда».

Но, пожалуй, я чувствую — куда он проваливается. Сначала, может быть, это и выглядит как добровольное погружение, но потом, несомненно, наступает провал. И этот провал я ощущаю как с в о й у ж а с. Сначала я не могла понять, откуда он берется, — тяжелый, какой-то гадостно пахнущий, но потом убедилась: ужас нахлынывает на меня именно в тот день, когда Филиппов окончательно проваливается в алкогольную реальность. А потом, дня через четыре, мой организм буквально начинает разваливаться: меня тошнит, меня выворачивает от запаха сигарет, люди кажутся мне отвратительно-гнилостными, я не могу есть, у меня раскалывается голова, и каждый глоток жидкости вызывает вулканическую активность в желудке… Но еще сильнее душевные страдания: мучительное чувство вины перед мамой, страх одиночества, отвращение от запаха мужчин в транспорте… И, наконец, все это сменяется тихой мрачностью, которая длится дня три. И тут звонит Филиппов. Он приходит ко мне, пьет у меня чай — ни о каком интиме не идет и речи! — я говорю ему приятные слова, а он мрачно улыбается в усы. И назавтра у меня прекрасное настроение. И он, встретив меня после института, смеется, кидает в меня снежки, если зима, и всем своим видом, настроением, словами приветствует жизнь.

— Спасибо тебе, Анна, — как-то сказал он, прижав меня к дереву, отчего мне на шапочку просыпалась мука снега, — если бы не ты, я бы уже не выкарабкался оттуда. Они бы меня не отпустили. Но твоя душа всегда рядом с моей. Как Эвридика. И я, пока жив, не отдам ее никому! — Он отстранился от меня, поднял голову и посмотрел в небо: серебристо-белое пятно солнца неприятно светилось между вершинами сосен. — После того, как я обнаружил, что умею отделяться от своего тела, я всегда мысленно только с тобой. И крепко держу тебя, моя дорогая».

Держу или держусь? …Моя дорогая, моя дорогая…»

«19 мая.

Филиппов вернулся из Канады, он был в Торонто всего четыре дня. и сразу улетел на три недели в Польшу. Прощаясь со мной, он сказал:

— Утвердят твою диссертацию, поедешь сразу на полгода в столицу. И я с тобой.

И что-то было такое в его тоне, что я поняла: планирует он поехать вовсе и не на полгода а — навсегда.

Скучала ли я о нем? Как можно скучать, если чувствуешь, что ты — рядом. Закрыв глаза, я даже могла представить, где он конкретно. То видела костел, то магазинчик, то — рядом с ним оказывалась какая-то женщина… Нет, ревности я не испытывала. Она была с ним, но не с его душой.

Я ходила на работу, гуляла, обычно не одна, по весеннему городу, постоянно повторяя мысленно его слова: «Милая, ты спишь рядом, как дочь».

Иногда я точно просыпалась от моего сомнамбулизма: городская толпа говорила по-польски. И понимала: из одного сновидения я попадаю в другое. Лабиринт моей любви, так думалось и так ощущалось мною в те дни.

Впрочем, одним из проводников по лабиринту служило мое сомнение: а есть ли вообще любовь? И если она существует — любовь ли это? И проводник так путал и смущал мое сердце, что на какое-то время оно, ступая по лабиринту, вдруг начинало думать, что вокруг пустое пространство — пустое и ясное, как небо.

И когда мне позвонили из института и сообщили, что диссертацию мою не утвердили, причем не просто рекомендовали доработать, как случалось с большинством соискателей, а не утвердили окончательно, бесповоротно, другими словами зарубили совсем, я как бы и не запереживала, а просто вдруг обнаружила себя стоящей в пустоте — причем мои ноги не чувствовали земли, а словно парили, парили и покачивались…

Но моя подружка Эля, любящая выпить, мы с ней когда-то вместе учились года три в школе и внезапно встретившись в парке, вдруг интенсивно заообщались, отреагировала на мой провал драматически: она позвонила Дубровину, запричитала, застенала, затребовала доказательств, что он — мой верный, единственный друг, и вина. В результате мы с ней накачались, сели к Дубровину в машину и он повез нас в лес. И там, над обрывом., при ярком, желтом свете Луны, под шум разговорившихся древесных вершин, я забралась на капот Дубровинской машины и стала танцевать, впечатывая свои острые, тонкие каблучки в не очень прочный металл…

— Ты что сдурела! — орал Дубровин. — Ты мне машину испортила, теперь как ее продавать?!

Благодаря этой истории, я узнала, каким способом добывает себе прожиточный минимум Сережка: занимает у отца деньги, покупает в столице автомобиль, ездит на нем, а потом продает, наверное, немного дороже…

Прошло два дня. Вечером я пришла домой и тетя Саша сказала, что был Дубровин, но меня так и не дождался. В моей комнате на столе лежал большой лист бумаги, на котором размашистым каракулеобразным почерком Дубровина было выведено: «Чтоб ты сдохла, крыса!»

И словно что-то у меня внутри всхлипнуло — и онемело.

Да, да, у него такой юмор.

«13 июня.

Филиппов приехал из Варшавы вчера. И вечером уже был у меня. Он был необычно весел, шутил, говорил, что разговоры о вражде между поляками и русскими сущая ерунда, что вся вражда заканчивается после второй рюмки, рассказывал, как признался другу-поляку в том, как сильно любит женщину по имени Анна. И как они пили водку, а потом он позвонил, нетрезвый, домой, дал телефонную трубку поляку и «друг Ежи» назвал Марту моим именем… А я слушала, отпивала маленькими глотками горячий свежий чай и не знала, как сказать ему, что диссертация моя провалилась.

Потом я пошла его провожать. Прямо в лицо неслась желтая пыль, облака тоже отливали болезненно-желтым, круглые часы под облупленной башней вокзала показывали девять. Иногда я чувствовала локоть Филиппова — горячий и такой родной. Запыленная листва казалась ненастоящей, точно ее вырезали из мутной ткани и приклеили к ветвям деревьев.