Мария Бушуева - Лев, глотающий солнце

Тюльпаны краснели уже зловеще.

И чернели узкие злые щели тюльпанов желтых.

Так значит амба, так значит крышка.

— Певца Рубашкина помните? — Вдруг спросила я, поднимаясь. — Приятный голос.

— Голос? — Иван насторожился. — Вы говорите — голос?

— Да, а что такое?

— Мне сейчас послушался голос моей покойной жены.

— И что же она сказала?

— Да чушь какую-то, — он сделал вид, что хочет отмахнуться от своего дикого признания, но я видела: ему просто не терпится меня огорошить. — Она сказала: женись на Анне. И… — Он поглядел на меня снизу вверх. — еще добавила: «Иначе тесть Филиппова ее погубит».

— Тесть Филиппова?!

— Все. Больше ничего. — Он был страшно бледен, на лбу искрились капли пота

Сказанное Анной о ее провале не поразило и даже не оглушило: рушилось все, и сознание просто постаралось не воспринять произнесенных слов вовсе. Но душа рванулась и понеслась вниз. Колеса электрички выбивали из сердца какие-то мышиные всхлипы, а душа мчалась в черном туннеле… Он не доехал остановки до своего дома — выскочил из вагона. Было еще светло — едва-едва на небе проступало вечернее выражение — и в горстке пассажиров, стоящих на противоположном перроне, Филиппов мгновенно выделил ее — Людмила!

— Володя!

Иногда, меланхолически вычерчивая узоры, Филиппов вспоминал ее и раздумывал о той власти, которую имел над ним Пушкин: не сказочную, а реальную Людмилу вполне по-сказочному украл Черномор. Впрочем, могло ли что-либо произойти в его жизни, не будь какого-то смутно проступающего замысла, который или являлся замыслом судьбы, прочитанным, пусть не вполне внятно, детским сердцем, или принадлежал самому ребенку, придумывающему свою жизнь, используя прочитанные сказки и неправдоподобные истории.

Но — все сбывалось.

И тогда получилось точно так же — будто слезы, лившиеся из его юных глаз, провожающих поезд, увозящий ее к другому, уже были им пролиты когда-то, в воображении, а теперь, когда жестокая разлука встала между ним и ею, он, плача, испытывал только горькую сладость повторения.

Он всегда знал, что она не станет женой его — восемнадцатилетнего, сутулого, худого, способного рыдать над страницами книги, а будет деловито уведена молодым, но уже жиреющим начальничком — крутящимся среди ученых ловким хозяйственником… Впрочем, в качестве Черномора в его мазохистических фантазиях все-таки выступал другой — герой поромантичнее и поизысканнее…

И вот она — здесь.

Есть женщины, которые после тридцати, совершенны неузнаваемы: их черты, словно стертые непрерывными волнами быта, уже не хранят и отсвета девических чувств, и археологическая попытка воссоздать прежние штрихи, изгибы и сверкание, вызывает у этих женщин даже не отрицание, не протест, а полусонное непонимание: чего надобно? О чем? Кто? Заспали они свою молодость, задавила все их порывы тяжелая материнская грудь…

С Людмилой этого не произошло. Он ощутил сильное сердцебиение, услышав вновь тот же — позвякивающий то высоко, то ниже — переливчатый ее смех.

Это позднее, накачиваясь водкой с ее бывшим мужем — уже не тем рыхлеющим хозяйственником, а вполне интеллигентным, чуть с геологической хрипотцой, кандидатом наук — Филиппов понял, или решил, что понял, почему в ней не исчезло девическое: она не давала ему в себе заснуть, вновь пробуждая молодое да игристое постоянными изменами то первому своему, то второму — и каждый раз увлекаясь точно впервые, делала себе живительные впрыскивания, будоража и встряхивая свою гормональную систему.

— Когда она мне не изменяла, — вполне спокойно прохрипел бородатый кандидат, — она на глазах тускнела, дурнела, старела, ее все раздражало И особенно — дочь.

— А где теперь дочка? — Филиппов подумал, а вдруг это его, Филиппова, дочь, и она выскочила так торопливо замуж, уже нося в себе чадо. — Сколько ей?

Но — не совпало. Дочь по всем срокам родилась в браке. А сейчас отдыхала у бабушки в Крыму. Он не стал выяснять детали — у какой бабушки, Людмилиной ли матери, матери ли хозяйственника… Поразился: два месяца они были с Людмилой вместе, она ни разу не упомянула, что у нее — дочь.

— А я тебя сегодня видела во сне! — Сказала Людмила, когда они встретились на перроне. — Мы не виделись с тобой, Володя, шестнадцать лет.

— Ты такая же красивая.

— Пойдем ко мне. Я живу на Строителей.

. — А я на Яблоневой. — Он глухо засмеялся. — И давно?

— Что давно?

— Давно ты здесь живешь?

— Семь лет. — Она как-то странно улыбнулась — то ли сожалеюще, что, живя на соседних улицах, они только сейчас встретились, то ли — насмешливо. Но относилась эта грустная насмешка, явно, не к нему.

— Вот судьба. — Он глянул на нее диковато. — И я сюда переехал.

— Судьба.

— Уже могли на работу вместе ездить.

Она засмеялась. — Так пошли?

— Пошли!

Утром Филиппов позвонил Анне. Крикнул в черную трубку, что он — в чаду! Встретил первую любовь! Она ничуть не изменилась. Она ради него бросает мужа. И подарила ему свою пижаму.

— Я поздравляю тебя, — сказала Анна.

И дальше все понеслось, точно вырвалось наконец из сознания с давних пор запертое и скрываемое там безумие: ночью Филиппова разбудила Марта, он даже не стал вслушиваться в ее лепетанье, сразу, резко, лихорадочно блестя глазами, кинул ей: «Я не люблю тебя. Я встретил Людмилу, мою единственную любовь. Я ухожу к ней!»

И назавтра, покидав в чемодан кой-какую свою одежонку и оставив на столе пачку денег — на первое время хватит! — ворвался к Людмиле. Бурная их ночь кончилась молниеносным решением: пока не вернулся из командировки супруг — Филиппов хмыкнул зловеще: получается у нас, как в романе! — они уезжают в Питер, к родне Людмилы, Филиппов постарается там закрепиться в одном из институтов. Оформят развод, и он, и она. Новая жизнь! Вита нова!

Решение они обмыли хорошей струей армянского коньяка.

Карачаров заявление прочитал, пристально глянул на Филиппова и спросил, поигрывая колечком от одного из многих ключей, всегда во множестве блестевших у него на рабочем столе:

— Что, какие-то серьезные изменения в жизни?

— Да! — Выкрикнул Филиппов. Его чуб намок от пота — и закудрявился. Как в детстве.

— Уезжаешь?

— Да! — Надо же, сразу догадался. Умен!

— Езжай.

— А за — я… — Слово «заявление» оказалось разорванным и только клочок его остался у Филиппова. — А за — я…

Но Карачаров так махнул рукой, что Филиппова вынесло из его кабинета, точно порывом ветра. Он промчался по институту, по улицам Академгородка, влетел в открытую дверцу машины такси — и приостановился только перед черной дверью в квартиру Анны.

Она оказалась дома. Отпросилась у Димы в библиотеку. Но до библиотеки не дошла. Как представлялось Филиппову, она должна была себя чувствовать смертельно оскорбленной. Но ни отчаянья, ни жажды мести не обнаруживали ее глаза. Говорила она спокойно. Посочувствовала его Марте. Порадовалась за него. Встретить первую любовь — как прекрасно. Благословила на побег. Сказала, лучше так, чем мучить себя и семью.