Джессика Дюрлахер - Дочь

Уже потом я вдруг поняла, что он, Ханс, был влюблен в нас обоих: ему хотелось иметь что-то такое, что было в нас и чего сам он иметь никак не мог. Он вроде как ревновал нас к нашему еврейству. Безумие, конечно, полный идиотизм, но такие вещи случались, они случаются! Из ревности он предал нас всех. Даже собственных родителей. Он мне этим угрожал…

Лизины руки ритмично двигались, снимая лишние кусочки глины, голос становился спокойнее и глубже; шар менял очертания, — казалось, своими движениями она оживляла его.

— Я рассказала ей все. Рассказала, что он пытался меня изнасиловать. Подлец. Никогда не забуду его лица — таким испуганным и изумленным собственной жестокостью он выглядел: смесь робости и торжества победы надо мной. Я точно знаю: он предал нас из какого-то извращенного чувства вины. Он возненавидел нас с Сэмом оттого, что чувствовал себя виноватым.

Впрочем, всего этого я ей сразу не сказала. Говорила, что он, должно быть, ревновал и все мы были почти уверены, что он нас предал. Кто еще мог бы это сделать — ни одна душа о нас не знала. Даже мимо никто не ходил, а если кто и забредал, его видно было за несколько километров.

«Я знала это, — закричала она и повторила, раз десять, наверное: — Я знала это, я знала это! Так это правда! Так это правда!» — «Конечно, это был Ханс! — закричала я в ответ. — Господи, а вы как думали?!»

У нее была такая каша в голове. Я спросила, почему она пришла ко мне, кто она такая, откуда у нее фотографии — она что, знакома с ним? Но она ничего не захотела мне рассказать. Он был другом, сказала она, другом, которому она постепенно перестала доверять.

Казалось, у Лизы Штерн перехватило дыхание. Она опустила руки и вгляделась в вылепленное из глины лицо. Я спросил, не дать ли ей воды. Она отмахнулась, но, когда я подал ей стакан, стала пить с жадностью.

Самое странное, что я, так близко подойдя к истине, ощутил великий покой, почти счастье. Я вплотную подошел к ответам, которые искал больше пятнадцати лет. Просто раньше я не знал, какие вопросы надо задать. И хотя ключевые элементы головоломки пока отсутствовали, я многое узнал, я приближался к ее разгадке.

— А как выглядела эта женщина? — спросил я. Но ответ мне был известен, прежде чем Лиза Штерн открыла рот. Портрет совпадал в точности: за пятьдесят, черные длинные волосы с проседью, белокожая, темноглазая, худая, густые брови…

— Все это было так невнятно, — сказала Лиза. — Сначала я не поняла, кем, собственно, была она сама. Видите ли, я не думаю, что она просто дружила с Хансом. Я поняла это по тому, что она говорила и как она говорила — страстно, с ненавистью, — и по огромному количеству информации, которую она собрала. Она была в бешенстве и совершенно сломлена, когда поняла, что все ее подозрения оказались верными… Я думаю, Ханс Феддерс ван Флиит был ей не просто другом. Я почти уверена, он был ее любовником… Я не удивилась бы, хотя вам это может показаться безумным, но я не удивилась бы, узнав, что он был ее мужем.

Я кивнул.

— И это еще не все, — продолжала она медленно, глядя мне в глаза. — Она знала намного больше. Она сказала, что Ханс Феддерс ван Флиит в последние годы войны вступил в войска СС, что она разыскала это в германских архивах. Он воевал на Восточном фронте, — Лиза присвистнула, — понимаете, он шел до конца. Я думаю, он пытался оправдать предательство в собственных глазах, превратить его в идейно обоснованный поступок. Я просто чувствую это…

Она снова замолчала. Я уже не чувствовал ни счастья, ни покоя. Думать я был не в состоянии. Мне хотелось поскорее остаться одному и, наедине с собою, разобраться в своих чувствах.

— Но если он был ее мужем, у нее должна быть такая же фамилия, как у него: Феддерс ван Флиит. Или нет? — спросил я.

— О, нет, — сказала Лиза. — Разве я вам не сказала? После войны Ханс взял себе еврейскую фамилию. — Она невесело усмехнулась. — Как я могла забыть? Эта женщина разыскала все еврейские семьи, носившие ту же фамилию. Не могу точно вспомнить, может быть, Диамант? В одной семье ей даже показали фотографию человека, которого звали точно так же: Ханс — кажется — Диамант. Этот Ханс сидел в Заксенхаузене, в то же самое время. Все сходилось с рассказом Ханса Феддерса ван Флиита. Кроме одного: тот человек не вернулся из лагеря.

Мы с Лизой явно думали в унисон. Она продолжала:

— Один вопрос, конечно, остается: что в точности случилось с тем человеком?.. И ответ на него должна знать эта женщина.

Мы замолчали. Медленно пропускал я через себя все, что услышал. Лиза опустила руки, и теперь я увидел, к чему привели ее усилия. Я с ужасом узнал лицо, которое она вылепила.

— Ну как? — Она смотрела на меня пристально, почти недоверчиво. — Что, собственно, вы хотели узнать? Вы знакомы с Хансом? Что это вам дало?

Я смотрел в сторону, чтобы не встретиться с ней взглядом. Руки ее машинально мяли глину, превращая портрет в бесформенную массу.

Она больше не была мне чужой.

— С ним я едва знаком, — сказал я медленно, почти отстраненно; глубоко вздохнул, и закончил: — Но я думаю, что знаю его дочь.

Вечер еще не наступил, и в холле отеля «Франкфуртер-Хоф» стояла приятная тишина дорогой гостиницы, вносящая успокоение в жизнь большинства невротиков. Все до мелочей предусмотрено. Все под контролем. Все готово к приему гостей, но гости еще не готовы занять места.

Они входят и выходят, некоторые отдыхают, потягивая коктейли, другие кого-то ждут, поглядывая на часы. Время обеда прошло, и, пока не наступило время ужина, официанты подают желающим легкие закуски.

Прошел слух, что Сэм не сможет приехать из-за проблем со здоровьем, но, слава Богу, доктор в последний момент дал ему разрешение.

Поездку Сэма оплатило американское издательство, и служащие отеля, кланяясь, уносили его чемоданы. Он только что провел неделю в Париже, у старых друзей, так что jetlag уже пережил.

Нет, он не будет принимать душ и не собирается отдыхать, он хочет здесь, в вестибюле, выпить со мной по случаю сегодняшней презентации своей книги.

Сперва он сердечно обнял меня. Я осторожно поцеловал его. Мы сели и заказали шампанского.

Сэм стал ходить еще хуже, чем несколько месяцев назад, словно успел за это время сильно состариться. Я чувствовал, что он ужасно серьезен.

У меня тоже было торжественное настроение. Сидя на мягком диване, мы сдвинули бокалы.

Сэм кашлянул, хотел сказать что-то, но смог произнести только:

— Вот так-то…

Он выглядел потерянным и беспомощным. Потом, собравшись, заговорил:

— Правду сказать, Макс, мне слишком тяжело. Я никогда еще не становился центром внимания из-за своей работы. Особенно странно потому, что, собственно, речь идет о моей жизни.