Марлен Хаусхофер - Стена

На другой день косила меньше: чем выше я поднималась, тем раньше появлялось солнце.

Погода всю неделю стояла отменная, я радовалась, что старая примета о прибывающей луне не подвела. Скошена уже половина луга, и мне совершенно необходимо отдохнуть, я еле ноги волочила. На восьмой день пошел дождь и я осталась дома. Есть от усталости не могла, только пила молоко и чай. И Белле было на пользу, что ее регулярно доят. Молока стало чуть меньше. Тихий серый дождичек моросил четыре дня кряду. Лежа в постели, я как сквозь паутину видела луга и горы. Напилила дров и запаслась мясом. Из-за жары пришлось выкинуть почти треть последнего оленя. Расточительство, до глубины души мне ненавистное, но ничего не поделаешь. Большую часть этих четырех дней я спала или играла с Тигром, который не любил гулять под дождем. Все руки были изрезаны и исколоты, заживали медленно. Болели все кости и все мышцы, но боль была мне безразлична, словно это меня и не касалось.

На пятый день к полудню развиднелось, после обеда выглянуло солнце. Было пока прохладно, на травинках дрожали капли. Бычок в полном восторге сломя голову скакал по лугу, Тигр осторожно пробовал лапкой траву, прежде чем отважиться на небольшую вылазку. Лукс тоже развеселился, встряхнулся и отправился проверить, все ли в порядке. Я накосила травы (разумеется, там была коса) и снесла ее в хлев. Приволье для Беллы и Бычка кончилось: четыре для держалась хорошая погода, потом стало душно и небо затянуло.

Я выкосила две трети луга и возвращалась в горы по удушливой жаре. Болело сердце. Вероятно, от перенапряжения, но это могло быть также последствием ревматизма. Даже Лукс топал за мной в дурном расположении духа, казалось, тупая усталость настигла и его. Я размышляла о том, что работа слишком тяжела для меня, а пища — слишком однообразна. Идти было больно: грубыми горными ботинками я стерла пятку и чулок присох к ранке. И вдруг все, что я делаю, показалось мне ненужным самоистязанием. Я подумала, что лучше было бы своевременно застрелиться. А если бы не получилось — не так-то легко застрелиться из винтовки, — то следовало бы прокопать ход под стеной. Там, за стеной — еды на сто лет или же быстрая безболезненная смерть. Чего я еще жду? Даже если меня чудесным образом и спасут, так что мне в том, если все, кто был мне дорог, мертвы. Возьму с собой Лукса, кошки и без меня проживут, а вот Беллу и Бычка, наверное, придется убить. Иначе зимой они умрут от голода.

Свинцово-серые облака, марево над горами. Я торопилась вернуться до грозы. Лукс поспешал за мной. Я слишком устала и пала духом, чтобы еще его подбадривать. Все равно все бессмысленно и безразлично.

Выйдя из леса, заслышала первый гром. Впустила в дом Лукса, сняла башмаки и помчалась в хлев — освободить Беллу от молока. Пока возилась в хлеву, разразилась гроза. Над лугами несся ураган, а низко по небу летели отвратительные серо-желтые облака. Я испугалась и одновременно разозлилась на стихии, во власть которых угодила вместе с животными. Крепко привязала Беллу и Бычка и закрыла ставни. Бычок прижался к матери, а она нежно и терпеливо вылизывала ему морду, словно он все еще был беспомощным теленочком. Белла боялась не меньше меня, но старалась успокоить Бычка. Бездумно оглаживая ее бока, я вдруг поняла, что не смогу уйти. Глупо, но что поделаешь. Не смогу спастись бегством, бросив моих животных в беде. Никаких мыслей и никаких чувств этому решению не предшествовало. Что-то во мне не давало бросить в беде доверившихся мне. Я вдруг успокоилась и перестала бояться. Заперла дверь хлева, чтобы ее не распахнуло бурей, и поспешила в дом, стараясь не расплескать молоко. Ветер захлопнул за мной дверь, а я, переводя дух, заперла ее на засов. Зажгла свечу и закрыла ставни. Наконец-то мы в укрытии, ненадежном и жалком, но все же защищающем от дождя и ветра. Тигр и Лукс уже лежали, прижавшись друг к другу, под печкой и не шелохнулись. Я напилась парного молока и села за стол. Глупо было жечь свечку, но остаться в темноте я просто не могла. Так что старалась не прислушиваться к реву урагана и занялась стертой ногой. Пузырь лопнул, коркой запеклась кровь. Вымыв ногу, я смазала ранку йодом, больше все равно ничего не сделаешь. Потом задула свечу и, не раздеваясь, легла. Сквозь щель в ставнях было видно, как сверкают молнии. Наконец буря немного утихла, разразился ливень. Еще долго сверкало и грохотало, но шум дождя успокаивал. Прошло много времени, пока гром не сменился отдаленным громыханием, я тотчас проснулась и увидела, что сквозь ставни пробивается солнце. Тигр жалобно мяукал, а Лукс толкал меня головой. Я встала, распахнула дверь, и оба рванули на улицу. Я замерзла, всю ночь проспав без одеяла. Было восемь, солнце уже поднялось над лесом. Выпустив Беллу и Бычка, я огляделась.

Луга сверкали под утренним солнцем, все ночные страхи улетучились. В долине, верно, еще моросило, и, как всегда в дурную погоду, я вспомнила о Кошке. Ну, она сама выбрала независимую жизнь. Да полно, выбрала ли, у нее вовсе не было выбора. Не очень-то я от нее отличаюсь. Тоже могу выбирать, но чисто умозрительно, то есть никак не могу. Мы с Кошкой были из одного теста, и сидели мы в одной лодке, которая плыла со всем, что в ней жило, к огромным неведомым водопадам. Я человек, и мне принадлежит честь понимать это, хотя я ничего не могу изменить. Если вдуматься, сомнительный подарок природы. Отгоняя мысли, я потрясла головой. Да-да, очень хорошо это помню, потому что потрясла так энергично, что в затылке что-то хрустнуло и шею целый день было не повернуть. Придя в себя, следующие дни занималась дровами и стертой пяткой. Ходила босиком, делала холодные компрессы, и воспаление на глазах стало спадать. Выпила море молока, сбивала масло, выскребла хижину, перештопала рваные носки, постирала свое небогатое бельишко, а вечерами сидела на скамейке на солнышке. Только на пятый день после грозы мы с Луксом снова спустились в долину. За следующие дни убрала оставшееся сено. Справилась к двум и на буковых ветках перетащила последнюю копну с опушки к сеновалу.

Позади гигантская работа, работа, месяцами стоявшая передо мной колоссальной горою. Теперь же я устала, но была довольна. Не припомню, чтобы с тех пор, как мои дочки были маленькими, мне доводилось испытывать такое удовлетворение. В те далекие годы после долгого трудного дня, когда игрушки уже убраны, а выкупанные дочки лежат в постельках, я и была вполне счастлива. Я была хорошей матерью для малышей. А когда они подросли и пошли в школу, все изменилось. Не знаю почему, но чем старше были дети, тем неувереннее я себя с ними чувствовала. Продолжала делать для них все, что в моих силах, но очень редко бывала рядом с ними счастлива. Тогда я снова сблизилась с мужем; казалось, ему я нужна больше, чем им. А дочки ушли, взявшись за руки, за спиной ранцы, волосы развеваются, а я и не знала, что это — начало конца. А может, догадывалась. Потом я уже никогда не была счастлива. Все безнадежно изменилось, и настоящая жизнь для меня кончилась.