Марлен Хаусхофер - Стена

После прогулки Лукс ложился на скамью и спал на припеке. Верно, шерсть защищала его — он мог часами спать на самом солнцепеке. Тем временем я возилась в хлеву, пилила дрова или чинила что-нибудь.

А частенько ничего не делала, глядела на Беллу с Бычком да иногда наблюдала за кружившим над лесом канюком. Не знаю, право, был ли это в самом деле канюк, с таким же успехом он мог оказаться ястребом или соколом. Просто я привыкла называть хищных птиц канюками: мне очень нравится само слово. И когда прилетал канюк, я вечно волновалась за Тигра. К счастью, Тигр предпочитал держаться у дома, судя по всему, побаивался отправиться через широкий луг в лес. Добычи для него и возле дома было вдосталь. Толстые кузнечики сами заскакивали в дверь, прямо Тигру в лапы. Канюк мне очень нравился, хотя и приходилось его остерегаться. Он красивый, и я наблюдала за ним, пока он не растворялся в небесной синеве или не падал камнем в лес. Его хриплый крик был единственным незнакомым голосом, слышанным мною в лугах.

Но больше всего мне нравилось просто смотреть на луга. Трава никогда не была в покое, даже когда мне казалось, что ветра нет совсем. Бесконечные зеленые волны, дышащие покоем и сладкими ароматами. Тут росли лаванда, горный шиповник, кошачьи лапки, дикий тимьян и множество трав, названий которых я не знаю, но они пахли не хуже тимьяна, просто по-другому. Тигр часто посиживал, закатив глаза, перед какой-нибудь душистой травкой и был совершенно вне себя. Травы для него — что опиум для курильщика наркотиков. Только его наркотики не давали никаких дурных последствий. Когда садилось солнце, я загоняла Беллу и Бычка в хлев и занималась привычными делами. Ужин, почти всегда очень скудный, состоял из остатков обеда да стакана молока. Только когда мне удавалось кого-нибудь подстрелить, мы несколько дней так объедались, что мясо наконец переставало лезть в горло. У меня же не было к нему ни картошки, ни хлеба, а муку приходилось приберегать на то время, когда не будет и мяса.

Потом садилась на скамейку и ждала. Луга потихоньку засыпали, загорались звезды, затем вставал месяц, и луга тонули в его холодном свете. Этих-то минут я с тайным нетерпением и ждала весь день. В эти редкие часы я обретала способность мыслить четко и не строила каких бы то ни было иллюзий. Не искала больше ничего, что облегчило бы мне жизнь. Такого рода желания представлялись мне чуть ли не нахальством. Люди всегда играли в свои игры, и почти всегда это кончалось плохо. На что же жаловаться? Я была одной из них и не могла судить тех, кого хорошо понимала. О людях лучше не думать. Великий круговорот солнца, луны и звезд совершенен с виду, к тому же он — не дело человеческих рук. Правда, круговорот еще не завершен, возможно, он таит в себе зародыш несовершенства. Я — только внимательный и зачарованный зритель, но всей моей жизни не хватит, чтобы проследить и за кратчайшей из фаз круговорота. Большая часть моей жизни ушла на борьбу с повседневными человеческими заботами. Теперь же, когда я лишилась почти всего, могу вот мирно посиживать на скамье и глядеть на звезды, что танцуют на темном небосклоне. Я настолько далеко ушла от себя самой, насколько это вообще возможно для человеческого существа, но знала, что дальше так нельзя, если я собираюсь выжить. Уже тогда мне подчас приходило в голову, что позже я не смогу понять, что такое нашло на меня в горах. Я осознала: все, что бы я прежде ни думала и ни делала — или почти все, — просто худое подражание. За меня делали и думали другие. Мне следовало только подражать. Часы на скамейке перед хижиной были подлинной жизнью, я сама жила ею, но все же не полностью. Мысли почти всегда быстрее глаз, они искажают подлинную картину.

Просыпаясь, но до конца еще не пробудившись, я иногда различаю вещи прежде, чем могу их определить и узнать. Пугающее и грозное чувство. Лишь узнавание превращает кресло с моей одеждой в давно знакомый предмет. Ведь только что оно было чем-то несказанно чуждым и заставляло колотиться сердце. Я не очень часто предавалась подобным экспериментам, но в этом нет ничего удивительного. Ведь ничто другое не может меня развлечь и дать пищу уму: ни книги, ни беседа, ни музыка — ничего. Я с детства разучилась смотреть на вещи своими глазами и забыла, что некогда мир был юн, девственен, очень красив и страшен. Научиться этому заново нельзя, я ведь больше не ребенок и не могу чувствовать, как он, но одиночество помогло мне еще раз: не прибегая к помощи памяти или сознания, увидеть на миг сияющий ореол жизни. Похоже, что животные до самой смерти живут в мире ужаса и восторга. Бежать они не могут и вынуждены терпеть действительность до самого конца. Даже смерть их лишена утешения и надежды: настоящая смерть. Я же, как и все люди, постоянно спасалась бегством и погружалась в грезы наяву. Не видев смерти дочек, воображала, что они все еще живы. Но я же видела, как был убит Лукс, видела, как мозг Бычка вытек из расколотого черепа, видела, как Жемчужина приползла с переломанными косточками и истекла кровью, я чувствовала постоянно, как стынут в моих руках теплые сердца косуль.

Это действительность. Я все это видела и чувствовала, поэтому грезить днем мне нелегко. Грезы наяву вызывают у меня ожесточенную неприязнь, я чувствую, что надежда во мне умерла. Это страшно. Не знаю, смогу ли жить только реальностью. Иногда пытаюсь вести себя как робот: сделай то, пойди туда, не забудь сделать это. Но помогает только на короткое время. Я — плохой робот, все еще человек, думающий и чувствующий, ни от того ни от другого мне не отучиться. Поэтому вот сижу и пишу обо всем, что произошло, и нет мне дела, съедят ли мыши мои записки. Просто нужно писать, и раз говорить больше не с кем, приходится вести бесконечную беседу с самой собой. Больше я никогда ничего не напишу, потому что, когда допишу до конца, в доме не останется больше ни клочка бумаги, на которой можно писать. Уже сейчас содрогаюсь в ожидании минуты, когда придется лечь спать. Снова буду лежать, не смыкая глаз, пока не вернется домой Кошка и не даст мне забыться, прижавшись теплым тельцем. Да и тогда я не в безопасности. Когда я не могу сопротивляться, нападают сны — черные, ночные.

Не так-то просто припоминать то лето в горах, оно кажется таким далеким и нереальным. Тогда были еще в живых Лукс, Бычок и Тигр, а я ни о чем не подозревала. Иногда мне снится, что я ищу дорогу в горы и не могу найти. Продираюсь сквозь кусты и деревья, иду каменистыми тропами, а проснувшись, чувствую себя усталой и разбитой. Удивительно: во сне я ищу горную хижину, а наяву радуюсь, если удается не вспоминать о ней. Ни за что не вернусь туда, ни за что.

В августе еще два или три раза были грозы, но не сильные, продолжались всего пару часов. Если я иногда и испытывала глухое беспокойство, так только оттого, что все так хорошо. Все мы были здоровы, стояли теплые благоуханные дни, а по ночам на небо высыпали мириады звезд. Наконец, поскольку и дальше ничего не происходило, я привыкла к хорошему, словно так было всегда и ничего другого я не ждала. Прошлое и будущее омывали маленький теплый островок Сейчас и Здесь. Я знала, что всегда так быть не может, но ничуть этим не беспокоилась. В воспоминаниях то лето омрачено событиями, что произошли много позже. Я больше не чувствую, как было замечательно, я просто это знаю. Разница страшная. Потому-то мне и не удается описать альпийские луга. Память чувств много слабее памяти рассудка, в один прекрасный день она, должно быть, откажет совсем. Я должна до того успеть все записать.