Марлен Хаусхофер - Стена

Понемногу холодало и становилось пасмурнее. Каждый день мы с Луксом ходили в лес, а когда дождь переставал, я старалась поймать пару-тройку форелей. Однажды мне удалось поймать двух, на другой день — только одну, просто руками. Не знаю, спят ли рыбы, но эта явно прикорнула в бочажке. Толку из всего этого вышло немного. Форели не желали клевать. Я не собиралась придерживаться сезона рыбной ловли, просто само собой получилось, что рыба больше не ловилась. Из-за южного ветра олений гон начался раньше, это тоже мешало спать. Мне казалось, что оленей в этом году больше, чем в минувшем. Опасения подтвердились: с тех участков, где можно было размножаться без помех, они перекочевали ко мне. В один прекрасный день, если только не будет слишком суровой зимы, дичь переполнит лес. Пока не знаю, что будет дальше, но если придется копать ход под стеной, я сделаю это очень основательно и сооружу из камней и земли настоящие ворота. Я обязана дать им последний шанс.

Наконец ветер снова переменился и подул с востока. Еще раз установилась по-настоящему хорошая погода. К полудню делалось так тепло, что я могла посидеть на солнышке. Больших лесных муравьев вновь охватила отчаянная жажда деятельности, мимо меня маршировали их серочерные отряды. Они выглядели ужасно целеустремленными, ничто не могло отвлечь их от работы. Таскали еловые иглы, маленьких жучков и комочки земли и страшно старались. Мне всегда было немного жаль их. Я никогда не рушила муравейников. К маленьким роботам относилась со смесью восхищения, ужаса и сочувствия. Разумеется, только потому, что смотрела на них с человеческой точки зрения. Какому-нибудь огромному сверхмуравью мои дела тоже наверняка показались бы в высшей степени загадочными и странными.

Белла с Бычком целый день проводили на прогалине и без особого удовольствия щипали жесткую увядшую траву. Они решительно предпочитали свежее, ароматное сено, которым я кормила их по вечерам. Тигр играл возле меня, но держался от муравьев подальше, а Лукс гонял по кустам, подбегал ко мне каждые десять минут и глядел вопросительно, а дождавшись похвалы, успокоенно исчезал.

Почти весь октябрь стояло ведро. Пользуясь благоприятной возможностью, я удвоила запасы дров. Весь дом до самого балкона скрыли поленницы, он походил на крепость с маленькими бойницами окон. Поленья истекали желтой смолой, благоухая на всю прогалину. Я работала спокойно, чрезмерно не напрягаясь. В прошлом году так не получалось. Я просто не попадала в нужный ритм. Но постепенно научилась и приспособилась к лесу. Можно годами жить в городе в постоянной суете, правда, нервишкам тогда — конец, но выдержать можно долго. Никто не может, однако, дольше месяца лазить по горам, сажать картошку, колоть дрова и косить, все время при этом нервничая. Тот первый год, пока я еще не приспособилась, подорвал мои силы, мне уже никогда не прийти в себя до конца после тех трудовых подвигов. По глупости я еще и гордилась тогдашними рекордами. Нынче же я даже от дома до хлева бреду неторопливой походкой лесовика. Тело не напрягается, глазам есть время оглядеться вокруг. Когда мечешься, ничего не замечаешь. В прежней жизни я годами ходила мимо одной и той же площади, где старуха кормила голубей. Животных я любила всегда и к тем давно окаменевшим голубям относилась с глубоким расположением, тем не менее я не могла бы описать ни одного из них. Не знаю даже, какого цвета у них были глазки, а какого — клювы. Просто не знаю, и, вероятно, этим все сказано о том, как я тогда перемещалась по городу. Когда же я перестала торопиться, лес вокруг ожил. Не хочу сказать, что это — единственно возможный образ жизни, но для меня он — самый подходящий. Правда, чего только не пришлось пережить, прежде чем прийти к этому. Раньше я всегда куда-то торопилась, постоянно спешила, все время дергалась, поскольку куда бы я ни прилетела — везде приходилось подолгу ждать. С тем же успехом можно было потихонечку брести себе всю дорогу. Иногда я отдавала себе абсолютно ясный отчет в собственном состоянии и в состоянии всего нашего мира, но не могла тем не менее вырваться из скверной этой жизни. Скука, часто нападавшая на меня, была скукой скромного любителя роз на машиностроительном конгрессе. Я провела на этом конгрессе почти всю жизнь, удивительно, как это в один прекрасный день я не померла от досады. Вероятно, выжила только потому, что всегда могла укрыться в семье. А в последние годы мне начало казаться, что самые близкие мне люди тоже переметнулись к врагу, и жизнь стала по-настоящему серой и мрачной.

Здесь же, в лесу, я наконец на своем месте. Я не держу зла на машиностроителей, они давным-давно просто не интересуют меня. Но как же мучили они все меня тем, что мне глубоко отвратительно. У меня есть всего лишь одна маленькая жизнь, и ту они не давали мне спокойно прожить. Газовые трубы, электростанции и нефтепроводы; только теперь, когда людей больше нет, вещи показывают свое истинное жалкое лицо. А тогда из них делали идолов, а не предметы обихода. Вот и у меня посреди леса стоит такая штука — черный «мерседес» Гуго. Когда мы приехали, он был почти новый. Сегодня это — заросшее травой пристанище мышей и птиц. Особенно в июне, когда цветет иван-чай, он выглядит как грандиозный свадебный букет. Зимой тоже красиво, тогда он весь сверкает от инея или нахлобучивает белую снежную шапку. Весной же и осенью сквозь бурые стебли виднеется выцветшая желтая обивка, буковые листья, кусочки поролона и конский волос, изгрызенные и растрепанные крохотными зубками.

Из «мерседеса» Гуго вышел отличный домик, теплый и защищающий от ветра. Нужно было оставлять в лесах больше машин, из них выходят превосходные гнезда. Наверное, их тысячи стоят на дорогах по всей стране, они заросли плющом, крапивой и кустами. Но они совсем пустые, никто в них не живет.

Я вижу растения — зеленые, сочные и безмолвные. И слышу ветер и разные шорохи в мертвых городах, слышу, как разбиваются стекла на мостовой, когда ржавчина съедает петли, как капает вода из лопнувших труб и хлопают на ветру тысячи дверей. Иногда, ветреной ночью, с грохотом рушится на паркет с кресла у письменного стола окаменелость, бывшая некогда человеком. Наверное, какое-то время были большие пожары. Но теперь они, пожалуй, уже в прошлом, и растения поспешно скрывают наши останки. На земле за стеной не видно ни муравьев, ни жучков, ни других насекомых. Но так будет не всегда. С водой ручьев просочится и жизнь, мельчайшая простейшая живность вновь заселит землю. Мне бы это должно быть безразлично, но странно — такие мысли приносят тайное удовлетворение.

С шестнадцатого октября, вернувшись с гор, я вновь приступила к регулярным записям. Шестнадцатого октября выкопала картошку и собрала грязные клубни в мешки. Урожай был хорош, мыши нанесли совсем небольшой урон. Я была довольна и могла спокойно ждать зимы. Вытерев черные руки о мешок, я присела на бревно. Миновало время бесконечного голодного урчания в животе, у меня слюнки текли при мысли об ужине — молодая картошка с маслом. Лучи заходящего солнца пронизывали кроны буков, я отдыхала, усталая и довольная. Болела спина от работы внаклонку, но и боль была приятной, как раз такой, чтобы заметить, что у меня вообще есть спина. Предстояло еще перетащить мешки домой. Я привязывала их по два к буковым сучьям — они заменяли мне летом тачку, а зимой санки, и тащила по утоптанной тропке к дому. Сложив вечером в кладовой все мешки, я устала так, что легла спать без ужина, праздничную трапезу пришлось отложить.