Константин Кропоткин - Содом и умора

Дура Жужа кусала сдобную булку и делиться не собиралась… Под корсетом — где-то в районе души — некрасиво булькало. Невыносимо!

Невыносимо хотелось хавать…

— Мда, — подумал я.

От нового блохинского шедевра за версту разило конъюнктурой. Бывший перестроечный трибун, впоследствии переродившийся в ярого традиционалиста, вновь продемонстрировал чудеса мимикрии.

— Постмодернист чертов, — выругался я и полез в конец книжки.

— Бог мой! Эта денежка принесла мне столько горя! — вскричала м-ль Тце-Тце, заливаясь слезами.

— Но благодаря ей ты сколотила капиталец, милая моя процентщица! — сказал он и взял с ломберного столика топор.

«Я беру мое добро там, где его нахожу», — кстати вспомнил я недавнее блохинское интервью. Тут тебе и Муха-Цокотуха и Достоевский…

— Да уж, деньги — это хорошо. Хорошо потому, что они не пахнут… — подумал я, изо всех сил стараясь не завидовать.

— Ай-яй-яй, молодой человек! — послышался тихий голос.

Старичок напротив осуждающе качал головой. Что ему не нравится, я не понял, но, по привычке застеснявшись, загородился букашечной книгой.

Место для житья записной маньерист выбрал на редкость неподходящее. Официально этот полудохлый поселок числился «столичным округом». И все же с трудом верилось, что всего всего в двух часах езды Арбат и кремлевские звезды: деревянные дома, кривоватые заборы и густой запах скотины, будто где-то неподалеку пасется козлиное стадо.

— Мы сами не местные, — заныла нищенка едва, я выбрался из автобуса. — Помогите бедным…

— Бог подаст, — привычно сказал я.

— Мы хоть и бедные, зато чистые! — заорала она. — Ходят тут колченогие…

Будто мне есть дело до ее гигиены.

Любезности Блохина тоже хватило ненадолго. Он помог мне пробраться через лабиринт банок, корзин и березовых веников («это, кажется, сени называется», — к месту вспомнил я прозу писателей-деревенщиков), но, едва мы оказались в комнате, как живой классик, коротко на меня взглянув, заворотил личико набок и все недолгую аудиенцию демонстрировал свой профиль, с презрительно раздувающейся ноздрей.

Я ему не понравился.

«Я — Блохин, а ты — блоха», — говорил его вид, при том, что в очереди за красотой он был явно последним: бесцветная остренькая мордочка, волосы клочьями, жидкая бородка, словно позаимствованная у местных пахучих парнокопытных, тщедушное тельце, посаженное на неожиданно крупный зад. Эдакая гитара, обтянутая тускло-желтой кофтой. «Изгиб гитары желтый, я обнимаю нежно», — вспомнил я песню и содрогнулся, представив Блохина приложившегося к чьей-то груди.

Тем не менее, грудь имелась. Она принадлежала крупной особе, которая принесла нам растворимого кофе и печенья на тарелочке. Ее глаза были неестественно выпучены.

«Человеческая женщина Крупская», — вспомнил я.

— Моя муза, — представил Блохин, а когда мы опять остались одни, добавил. — Из аборигенов! — И кивнул в сторону окна.

За окном мокли кривоватые яблони, а под навесом валялась перевернутая тачка.

Мне почему-то стало жаль толстуху с больной щитовидкой, которая, наверняка, варит ему кофе, надеясь стать женой, а не музой. «Он еще и сволочь», — подумал я с неприязнью.

— Как вы пришли к идее создания вашего романа? — задал я стандартный вопрос и перестал слушать, разглядывая писательские апартаменты.

«Здесь, в тишине, рождаются его сочинения, такие же кружевные, как дверцы буфета, доставшегося ему от прабабушки», — сочинил я сходу, разглядев в темном углу массивную мебель. Такой пассаж Сим-симу наверняка понравится.

— …Реминисценции… — с наслаждением выговорил Блохин.

— А по-моему скудость собственных идей! — подумал я. — Нехитрое дело — стырить чужой текст, переписать на новый лад и…

Блохин замолчал, уставившись на меня, как энтомолог на неведомую науке букашку.

— …и дело в шляпе, — по инерции закончил я свою мысль, с ужасом понимая, что опять думаю вслух.

— Как вы говорите? «Стырил»? — начал надуваться Блохин…

— На колени! — встретил меня грозный рык.

Марк стоял посередине коридора, широко расставив ноги. В руке он держал ремень с бляхой, в котором Кирыч бегал по плацу в свою армейскую молодость. Другим ремнем — поуже — Марк перетянул на талии кожаные штаны, тоже украденные из кириного гардероба. Они висели на ногах крупными складками, как шкура пса породы мастино-неаполитано.

— На колени! — рявкнул он и щелкнул ремнем. — Ты — никто! А я — Чайковский!

— О, сладкая боль! — сказал я, чтобы доставить Марку радость, но не понимая, при чем тут бедный Петр Ильич.

Ужасно хотелось помыться. Вонь, которой я нанюхался в писательских кущах, казалось, навсегда въелась в поры. «Нет, вначале взбодриться», — решил я и поковылял на кухню за коньяком.

Запой пришлось отложить — на кухне сидел Кирыч. Он пил чай и читал газету. Чай был без молока, газета оказалась «Новоросским листком». И то, и другое вызывало изжогу.

— Мальчик совсем сбрендил, — сказал я, отпихивая Марка, скакавшего передо мной резвым козликом.

— Начитался! — Кирыч пододвинул газету.

Рубрика «Чтиво» знакомила с новой главой производственно-готического романа Эммы. Н. Сипе «Смерть идет конвейером» (у Лильки всегда были проблемы со вкусом), а также с эссе неизвестного мне автора «Симфония хлыста». Из него следовало, что великий композитор обожал кожаные изделия, поколачивал деревенских мальчишек, отчего страшно возбуждался.

— Бред! — сказал я.

— Ты это ему скажи! — Кирыч кивнул на Марка.

— Ударь меня, мой господин! Я — твой раб, а ты — Чайковский! — сменил амплуа Марк, не снискав успеха в роли садиста.

— Хорошо, что ты не актер, — сказал я. — Иначе бы тебя точно разжаловали в суфлеры.

— Чем это так воняет? — наконец-то посерьезнел Марк.

— Ты тоже чуешь? — обрадовался Кирыч.

Марк раздул ноздри, громко засопел и забегал по кухне, отыскивая источник запаха, который, сказать по правде, я не ощущал — писательские кущи отбили у меня всякий нюх.

— Так пахнет Козерог, — сказал я, намекая на марусин гороскоп.

Марк застрял возле табуретки, на которой лежала моя и сумка, поводил носом и полез внутрь.

— Нет, так пахнет… — начал Марк и, вытащив наружу сырую от дождя панаму, взвыл. — Козел!

По кухне поплыл едкий запах скотины.

«Стоп!» — сказал я себе, а в моей голове закрутилось кино: тетка в автобусе, пересевшая от меня подальше; попрошайка на остановке, орущая, что она мытая; Блохин, упорно не желающий смотреть мне в глаза…

— Испортил дорогую вещь! — расстроено мял панаму Марк. — Ее нельзя мочить!

— А меня мочить можно?! — заорал я и полез в шкаф за коньяком.

Зад.