Константин Кропоткин - Содом и умора

Например, о том, что принцесса Диана ожидала чернокожих близнецов. Или еще какую-нибудь небылицу в этом роде.

Потом он предложил мне кусок курочки, принесенной из дома, а я с голоду не отказался.

Эх, если б, глодая куриные косточки, знал я, какие последствия это будет иметь, то отправился бы лучше в ближайший «Макдональдс». Еда там насквозь синтетическая, но зато за нее не требуют душевных инвестиций. Сожрал и отчалил.

Совместное куроедение Зюзин посчитал за брудершафт: с той поры взял за привычку то хлопать меня по плечу, то приобнимать за талию. Мне было плохо уже смотреть на воплощенную унылость, не говоря уже о том, чтобы вступать с нею в телесный контакт.

Вы, наверное, подумали, что он меня кадрил? Я тоже так решил и, когда Зюзин в очередной раз попытался пристроить руку на моем бедре, вежливо, но твердо ее отстранил. Он не внял.

А позавчера Зюзин назвал меня «Зайцем».

Лучше бы он дал мне по морде.

Мне всегда хотелось узнать, как воспоминаниям удается сохранить такую первозданную свежесть. Казалось бы, они давно умерли, истлели и рассыпались в прах, ан-нет, идешь бывало, думаешь себе о чем-то постороннем, а воспоминание — бац — и выскочит перед тобой, как бандит на большой дороге.

Вот попробовал я как-то малиновое варенье у бабки на рынке и снова увидел промерзшее до самого верха окно и свой палец на морозных узорах, горлу больно, но я знаю, что это расплата за счастье: в школу идти не надо, впереди еще целый день, а сейчас будет чай и к нему малина.

А однажды, услышав в метро жалобный фальцет «Белые розы, белые розы», я вспомнил презрительный взгляд самой модной девочки в классе: она смотрит на меня, как на дебила, потому что я сказал, что у Юры Шатунова нет голоса, мне стыдно, я тоже хочу быть модным и готов приписать певцу-сироте какие угодно достоинства, но уже поздно, сказанного не воротишь.

Назвав меня «зайцем» Зюзин вызвал к жизни скамейку в парке. Я сижу с книжкой и волнуюсь за детей, уводимых из города волшебником-крысоловом.

— Привет! — слышу я голос.

Ко мне подсел незнакомый человек, похожий на дядю Володю из 12-й квартиры. У него такая же рубашка с крокодильчиком на левом кармашке. Только этот совсем старый — лет сорока.

— Здравствуйте, — говорю я, зная, что воспитанные мальчики должны отвечают на приветствие.

Я хочу читать дальше, но присутствие постороннего мешает.

— Интересная книжка? — помолчав, спрашивает он.

— Угу! — мычу я, не поднимая головы.

— Тебя как зовут? — не отстает незнакомец.

— Илья, — неохотно говорю я.

Если взрослые спрашивают, то надо отвечать, не так ли?

— А тебе сколько лет? — спрашивает привязчивый дядька.

— 16, — отвечаю я, непонятно зачем прибавив себе два года.

— Ого! — говорит он и одобрительно похлопывает меня по плечу. — Уже взрослый мужчина.

От похвалы меня начинает распирать самодовольство. Здорово быть со старшими на равных.

— Ты какие книжки любишь? — говорит он.

— Разные, — я закрываю книгу и торопливо заталкиваю ее себе под зад — подальше от чужих глаз (в моем возрасте стыдно читать такую чепуху). — Приключения, фантастику… — сообщаю я, но тут понимаю, что это звучит как-то по-детски, и дальше начинаю врать. — Исторические романы мне тоже нравятся… — это тоже звучит как-то не по-взрослому, поэтому я хвастливо добавляю. — Я Мопассана читал.

— Да что ты! — восклицает незнакомец.

На его лице написано неподдельное восхищение. От вранья и внимания пожилого человека делается щекотно-весело и я с трудом удерживаю на лице серьезную мину.

— Ну, это все очень несерьезно, — говорю я с важным видом.

— А как насчет журнальчиков? — спрашивает он, таинственно понижая голос.

— «Новый мир», «Иностранная литература», «Советский экран», — уверенно перечисляю я, вспоминая, что лежит у матери на тумбочке.

— Вот у меня есть журнальчик, — заговорщическим голосом говорит он, придвигаясь ко мне и хлопая себя по карману брюк. — Такого ты точно не видел.

— Да, я в библиотеке с шести лет записан! — запальчиво говорю я, стараясь не глядеть на его карман, из которого торчит свернутая трубочкой бумага.

— Хочешь? — он достает журнал и протягивает мне.

Журнал обернут в газету и, судя по обтрепанным краям, зачитан до дыр. Так выглядят только очень хорошие книги (про библиотеку с шести лет я не наврал), и я ужасно заинтригован.

Открыв журнал, я вначале удивляюсь, отчего тут так мало текста — одни картинки, как в книгах для малышей. А потом начинаю тонуть в густой горячей волне.

На первой странице была толстая женщина. Она была голая и с грудями, каждая размером со среднюю дыню. На другой странице эта женщина была с мужчиной. Он тоже был какой-то неестественно большой во всех местах.

— Хм, — говорю я, стараясь не выдать волнения.

То, что делали эти мужчина и женщина очень напоминало рассказы Борьки, который однажды видел на речке пьяных.

— Нравится? — спрашивает незнакомец.

«Такие» картинки не должны нравиться, я знаю, но если скажу «нет», то незнакомец заберет журнал, а досмотреть его хочется ужасно. Поэтому я молчу.

Я листаю журнал, незнакомец что-то говорит.

— Ага! — соглашаюсь я, не прислушиваясь (ведь взрослые всегда говорят, что-то правильное). — Ага…

От того, что было дальше, в памяти остались только части тела: холодная рука, крепко держащая меня за шею, когда я пытаюсь вскочить, лоб с испариной и глаза — совершенно дикие, черные с тоненьким светлым ободком по краям. Я помню расстегнутый ремень на своих брюках и сами брюки, неприлично раззявленные. И еще я помню шепот.

— Заяц!

Тогда я сбежал, бросив и журнал, и библиотечную книжку про крысолова, но томительный, тянущий к низу жар, вызванный чужой рукой, остался. Ночью я плохо спал, а позже, через год или два, не зная, что с собой делать, сидел на той скамейке в отдаленном уголке парка. Я боялся и ждал, ждал и боялся. Бррр. Не дай Бог опять пережить подобное.

— Заяц, — сказал мне позавчера Зюзин. — Идем обедать?

Я отрицательно покачал головой, боясь спугнуть вдохновение, с каким я в пулеметном режиме выколачивал пронзительный текст о вич-инфицированных подростках.

«Заяц?» — стрельнуло у меня в голове, а нить повествования потерялась.

— Сволочь! — ругался я, заново переживая свой подростковый стыд.

После обеда я был уже в таком состоянии, что готов был взять стул и трахнуть им Зюзина по голове, чувствуя себя в полном праве.

Обошлось. В тот день мир недосчитался лишь моего вдохновения. Оно ушло и не вернулось до конца рабочего дня, сколько я ни изнурял себя, перечитывая уже написанное.

Не появилось оно и вечером, когда я сел за домашний компьютер.