Константин Кропоткин - …и просто богиня

С отцом своего сына Зина разведена. Живут вместе, но выгодней, чтобы он был прописан у своей мамы. Отпускного кавалера, спутника по Багамам, Канарам и Мальдивам, Зина видит исключительно на Багамах, Канарах и Мальдивах — они даже летят по отдельности, а встречаются уже в гостиничном номере или отдельно стоящем бунгало. Любовника на работе она планирует отменить — надоел, навязчив очень.

— Работать мешает, — говорит она, экономист высшей категории.

Романтику вычитать из жизни не собирается. Может, сделает ее более курортной, потеснив немного отпускного друга. Вот съездит в другой город, на мужа дебелой блондинки вдосталь налюбуется, а там, глядишь, и решит, на что годен…

Сейчас поймал себя на мысли, что в рассказах Зины о ее мужчинах, мужские желания отсутствуют напрочь. Она только четко дает понять, что мужчины появились в ее жизни потому, что такова была ее воля .

Возможно, мужчин привлекает в Зине то, что симпатично и мне — она всегда играет по честному. «Fair play» — как я выучил в своей заграничной жизни. Она не создает этого — очень частого в общении с русскими женщинами — чувства, что тебе предлагают ежиху под видом орхидеи, яблоко в обертке из груши, кощееву смерть в утином пуху. Зина не ломает комедию, а веско существует, материализуя свои желания без кокетства, жеманничанья, закатывания глаз и разговоров «о высоком»: вот суп, вот хорошего мяса кусок, хочешь блинов? дуй в магазин, а я пока за рукоделье примусь, где у меня там моток голубых ниток?..

— Знаешь, — сказал я ей как-то в минуту временного помрачения рассудка, — большая квартира, сама по себе, счастью в личной жизни не способствует.

— Ну, конечно, куда лучше жить в однушке с мамой за шкафом, — сказала она, посмотрев на меня так, что морок рассеялся моментально.

Зина умеет отрезвлять. Материальная, что уж там…

…глаза ее чисты, они выглядят не глазами, а гладкой поверхностью и не удивлюсь, если вглядевшись в радужку, не увидишь там обычных в глазах зыбких разводов, расходящихся лучами. Если будет в глазах ее один только чистый цвет, то не будет в том ничего странного.

У нее чистые яркие глаза, я замечаю это всякий раз, когда вижу ее (а она мелькает перед глазами очень часто — ТВ, а в особенности, интернет). Я думаю про ее глаза, хотя у нее и рот интересный — модели «милосердная сестра», и подбородок у нее остренький, по которому, не исключаю, прошелся вежливый скальпель, и волосы у нее кудрявые и густые — то рыжие, то шоколадные, то еще какие-то, уж и не помню, потому что неважно.

Мне кажется, она может смотреть неподвижно. Такую способность я замечал у женщин, очень похожих на нее — быстрых, стукающих каблучками, не говорящих, а выпаливающих: бежит такая, мчится, несет, но в какой-то миг, без всякой явной причины, замирает, взгляд ее останавливается — кажется, что глазные поверхности застревают на какой-то мешающей детали реальности, чтобы затем, уяснив себе лишний бугор, дикими вращениями, суетливой колготней сгладить ненужное, стереть — лучше с лица земли.

— Чтоб ты сдохла, чтобы у тебя бельма повылазили! — кричала духовная родственница гладкоглазой женщины в той конторе, где я в студенчестве мыл полы. Она была, помню, жгучей брюнеткой, у нее волосы торчали ежом, она нападала на свою коллегу по работе, которая сказала про нее плохо — «посмела». И вот, теперь под наскоками оседала сплетница понемногу, боялась все очевидней, и «бельма» у нее (кстати, бледно-голубые) должны были вылезть. После «инцындента» про чернявую не говорили, а только шептались, радуясь от чего-то, что мужа у нее сразу два («все выбрать не может»), а «дочурочка» у нее садистка — бьет детей в своем детском саду.

Как оно с детьми и коллегами у гладкоглазой я, конечно, не знаю: мне ее жизнь плохо знакома, поскольку я сижу в своей конурке, а у нее другие, совершенно далекие от меня, салоны и трибуны — просто про нее много говорят, хотя она не Алла Пугачева. Расходятся от нее волны, напоминающие радиацию, неузнаваемо меняя людей: мужчины, говоря о ней, становятся грубыми мужланами, а женщины — мерзко хихикающими сплетницами. И сам я ловлю себя на желании говорить о ней только гадости, хотя не знаю ее, и не имею права дурно про нее говорить. Я даже про тех, кого знал более-менее хорошо, не хочу говорить плохо: ну, и что с того, что мне такая, вот, фифа не нравится? и что с того, что не нравится она кому-то другому? Мудрей отойти, отвернуться, не смотреть, и не пытаться, как я сейчас, корректно выказать примелькавшееся гладкое ее существо.

Но я пытаюсь. Зачем?

Иногда, снова увидев ее, я вспоминаю другую свою знакомую, которая уехала в Израиль, а прежде жила в Сибири. Она назначила меня в свои друзья, ей почему-то надо было со мной дружить. Она вцеплялась мне в локоть (больно, коготки острые) и волокла — буквально волокла! — куда-то по своим делам. Помню, пришли однажды в ресторан, там она целый час орала на официантку-суку и минут десять ела, причем и в том действии, и в другом было много общего (наверное, как-то похоже двигались челюсти-жвалы и дергалось зауженное книзу лицо). Я молчал с ней, в основном и, возможно, тем и был хорош. Я молчал, мысленно осев под ее напором, зримым даже тогда, когда она, оттопырив мизинчик, всего-то пила свой кофе (чашка белая, тонкий фарфор, ноготок в розовом перламутре). Хорошо, что она уехала. В Израиле где-то постреливают и, если одна моя однокурсница превратилась там в невротичку («я боялась выйти из дома», — говорила она, вернувшись с исторической родины назад на неисторическую), то эта — я не удивлюсь — вылезет на баррикаду, устроит всем врагам отменную кукурачу. Я звал ее — за глаза — «Валькирия Иванова», воображая, как сейчас, длинный ряд вооруженных людей и ее впереди — полуголую, наподобие античной богини.

А эту — гладкоглазую, чужую и чуждую — я именую «Луэллой» — в честь одной американской колумнистки, бойкость которой многим актерам (а в особенности актрисам) стоила карьеры.

С «Луэллой Второй» я не знаком и едва ли познакомлюсь — мелок («сявка», если в ее выражениях), а она высоко. Мы далеки друг от друга, а значит, не разглядеть мне, не узнать никогда наверняка, так ли гладки ее глаза, есть ли в них что-то кроме цвета.

Свет, например.

История расплелась, как косичка.

Началась туго и остро. Приятель сказал, что едет домой.

— С родными повидаешься, — сказал я.

Нет, едет он улаживать какие-то бумажные дела. Жить будет у знакомой, к матери не пойдет.

— Она все время просит денег. А где я их возьму столько? — объяснил он.

Мать его работала на автомобильном заводе. На конвейере. За три десятилетия доштамповалась до звона в ушах. Бросила. Пошла на курсы массажисток. Работала педикюршей. Снова ушла. Муж бросил ее давно, когда дети — двое — были совсем маленькими. Не помогал. Перед пенсией принялась молодиться. Прекратила есть. Продала машину, выпросила у сына денег на новую — дорогую и модную. Стала ходить в дискотеки. Появились подружки на десяток-другой моложе. Я видел ее однажды — высохшая, с тревожными глазами и раздутыми суставами на сожженных солярием руках. Приятель говорит, что мать звонит по ночам, спать мешает, спрашивает, любит ли он ее. И просит денег. Нужен новый телефон. Нужно ехать на море. Она плохо себя чувствует. Может быть, тяжело больна.