Константин Кропоткин - …и просто богиня

— Шампанского им, шампанского! — громко и несколько жестко выкрикнул один клетчатый господин, в аукционе участия не принимавший, стоявший позади стульев.

От напитков девы отказались. Моих ожиданий тоже не оправдали. Я все гадал, кому же из них достанется дивная фотография, которую, будь у меня свободные тысячи, наверное, купил бы: лицо девочки не то из 1920-х, не то стилизованной под то желтовато-белое время, в увесистой рамке из золоченой фольги, глядящей в упор, строго, немного пугающе; лицо-то раскрашено, и бусы есть, а ведь еще ребенок…

Фотографию кто-то другой приобрел, а смутных москвичек больше парижская уличная жизнь интересовала — эйфелевы башни, голуби, тротуары…

И вот она. За столиком в маленьком кафе.

Черно-белая, как кино — в кокетливом коротком сарафанчике с крылышками, в белой подвижного шелка блузке; стрижка темная, арапские кудряшки скульптурными вдоль нежного лица завитками; и ножки длинные, голенастые, как у девочки-эльфа.

У нее каблуки — а куда ж без каблуков юной москвичке? Она сидит с подружкой, болотистых очертаний девочкой, кушает бли н, с завернутой в него семгой, аккуратно отпиливая ножичком по кусочку; она тиха в своих речениях, только и слышно, что тихий плеск — а я и не хочу ее слушать, чтобы не наткаться на возможные — и вероятные даже — «блядь», «нахуй» и «заеблась», без которых уж немыслимы тонкие московские девы.

Она плещет и кушает, длинный черный каблук закинутой на ногу ноги мерно покачивается; я поглядываю на него и только мельком выше; я стесняюсь отчего-то пристально глядеть на девочку, лолиту без гумберта, не видя, а скорей, подозревая в ней недооформившиеся смазанные в акварель, черты лица.

Она втолкнула в рот длинную сигаретку, щелкнула зажигалкой, помечая сей факт перекидыванием ног.

Засмердела. И так целых три раза. Фея, блядь.

Девушка она не просто хозяйственная. Она — материальная.

У нее есть муж, с которым она воспитывает ребенка. У нее есть мужчина, который, увлекая время от времени в подсобку, скрашивает скучные офисные часы. У нее есть человек, который возит ее в отпуск. А с недавних пор появился у моей приятельницы объект романтической страсти — она влюблена, они пишут друг другу полные страсти письма.

— Сколько ей лет? Скажи, сколько ей лет, этой жирной жопе? — певуче говорила она, показывая фотографии дебелой блондинки в тесном розовом бикини на каком-то сайте в Интернете.

Блондинка приходится ее романтической страсти женой, у них детей трое.

— Она на восемь лет меня младше, ей еще тридцати нет, и такая жопа! — говорила приятельница, по имени, например, Зина.

Муж блондинки младше Зины на три года, что отчасти объясняет подловатое желание Зины выставить на смех тетку-рогоносицу.

В свои сорок Зина на них и выглядит, что, в общем-то, можно назвать поблажкой природы: обычно чернявые, цыганистые женщины кажутся старше своих лет. Красивой я бы ее не назвал. Фигура — тоже, так себе, приземиста и полновата. Одежду она предпочитает демонстративно удобную.

Романтический мужчина выглядит ее ровесником, или даже старше — он шкафообразен, мордат, а с лица его, если судить по фотографиям, никогда не исчезает гримаса «ща-как-врежу».

Зина — мое новейшее московское обретение. Уезжал я, можно сказать, вчерашним студентом, девушки мне были близки, скорее, фейные — которые о вещном и вещественном, может, и думали, но редко вслух. За десять лет моей заграничной жизни многое изменилось. Например, «девушками» в России стали звать всех, кто не старухи — став синонимом фертильности, это обозначение не указывает ни на предполагаемое целомудрие, ни на семейный статус, тоже гипотетический. Так что, называя сорокалетнюю Зину «материальной девушкой», я против истины не грешу.

За эти десять лет и сам я повзрослел, поняв, например, ценность дорогого белья, удобной кровати и специального ножа к стейку; преимущества сидения в парижском кафе над беготней по луврам; плюсы высказанных желаний и недостатки воплощений молчаливо ожидаемых. И все же материализм, с которым Зина подходит к жизни, не может меня не поражать.

Дело, конечно, не в том многообразии мужчин, которые существуют в ее жизни, как товары в магазинной корзине — бок о бок, каждый по конкретной надобности. И даже не в логистике дело — хотя нельзя не восхититься той ловкости, с которой Зина монтирует одного мужчину с другим в пределах одной единственной жизни.

Все, что Зина делает — это не только правильно, а, вроде, единственно возможно. Не зная мук совести, не умея терзаться сомнениями, она живет свою жизнь вызывающе безальтернативно. «Чтобы было бы, если…», — мой любимый вопрос в ее жизни не только не существует, он даже не подразумевается.

Рассказывая о романтике, в которую угодила во время командировки в один южный город, Зина не трепещет. Даже в описании чувств она деловита, немного резка:

— Он понял, я поняла, мы поняли… Привела к себе в номер…

Вернулась в Москву, сейчас планирует новую встречу. Скорей всего, уже через три недели. Опять приедет в его город, снимет номер в гостинице. На одной из фотографий, которые Зина мне показала, они сняты вместе: он серьезно глядит вдаль, а она на него — тоже строго, без всякой улыбки. Как на производственном собрании.

В каком-то смысле Зина права, конечно: мы как-то живем, как-то действуем, но богатство возможностей — условно, потому что назад не вернешься, а сделанного не воротишь. Что сделано — то сделано.

— Замуж за него пошла бы? — спросил я.

Реплику мою она оставила без ответа.

Зина, в некотором смысле, моногамна: никогда не смешивает супружество со служебным романом, а курортный пересып с романтической страстью. Горошек у нее всегда отдельно от говна, а в супе не плавают мухи. Распределив мужчин по ранжиру, она, как и полагается хорошей хозяйке, никогда не станет хвататься за банку с сахаром, если ей нужен перец, она не перепутает пакетик дрожжей с кульком мускатной крошки — у нее, кстати, и еда всегда отменна. Вкусно, сытно — и тоже очень по делу. В отличие от барышень из моей юности, Зина не будет предлагать гостям кулинарных экспериментов: и потому супы у нее гарантированно наваристы, мясо хорошо прожарено, а блины — только из магазина, потому что «и вкусней, и дешевле».

— Какие мужчины тебе нравятся? — спросил я как-то Зину.

— Всякие, — сказала она.

Ее муж похож на мышонка. Любовник-коллега больше на сантехника смахивает. У «курортного», как я понял, осанисто-седовласый облик. А романтизму выпало иметь вид «ща-как-врежу». Этой мужской каруселью Зина будто компенсирует безвариантность своей судьбы. Если прожить несколько жизней параллельно невозможно, то почему бы не прошить их пунктирами: вот, скажем, нитка белая, это семья; вот бежевая — это служебный романчик; синим назовем отпуского господина; а небесно-голубым будет иногородний мордоворот.