Константин Кропоткин - …и просто богиня

Собакам нужно быть с кем-то вместе, они не могут жить одни, подумала Рита, не позволяя себе радоваться собачьему восторгу и одновременно чувствуя себя ледяной куклой.

А суп удался. Просто бульон, из хорошего мяса, с луком, солью и перцем. Из хорошего все получается просто.

— Вкусно? — спрашивала Рита, подавая Ляле куски вареного мяса.

Жадно заглатывая, Ляля глядела на нее, по обыкновению, грустно. Глаза круглые и красноватые по краю.

Остаток дня Ляля иногда подходила к ней, клала ей на колени морду, вздыхала, напоминая о себе. Рита гладила ее по гладкой на темени черной шерсти, чувствуя резкий, свербящий собачий запах. А вечером они погуляли еще раз.

Во второй раз Ляля бежала не так уже ровно. Иногда она резко тянула Риту куда-то в сторону, учуяв что-то то на газоне или в кустах.

Она что-то про Риту поняла, и вела себя с ней, как хозяйка.

Леди.

Когда раздался звонок, Ляля, вытянув на полу свои лохматые ноги, крепко спала.

Она резко вскочила, залаяла громко, даже отчаянно. Она забегала по комнате, требовательно глядя на Риту, которая все сидела за столом и тюкала свои малозначительные глупости.

Вниз, к выходу, она Риту буквально тащила — вцепилась в поводок, скребла по ступенькам лапами, рвалась, рычала, скулила, скорей-скорей — и с облегчением, с визгом, зарыдала на весь двор, когда дверь открылась, и смогла она, наконец, вывалиться в ноги своей хозяйке.

Как ребенок после длинного-длинного дня в детском саду.

— Я ее ненадолго оставила дома. Купить надо было что-нибудь. Дома же шаром покати, — отчитывалась Рита под лихорадочные подскоки Ляли. — С ней идти побоялась. Вдруг отвяжет кто-нибудь? Или сорвется сама и убежит.

— Из тебя бы получилась гипертревожная мать, — отвечала Варя, даже и не глядя на свою обезумевшую спаниелиху.

— А из тебя какая получилась? — Рита обиделась.

— Какая есть. Собаки хуже детей. Не говорят ничего, все время, как дети. Если болеют, не знаешь, что делать. Она хорошо какала?

— Откуда я знаю? Ну, да. Наверное, — Рита вспомнила. — Она кашляет. Как от простуды.

— Как она кашляет? Вот так? — Варя издала пару звуков, как будто прочищая горло.

— Вроде бы.

— Точно. Или сердце, или глисты, — заключила подруга. — У спаниелей сердце слабое. Таблетками попою.

— От сердца? — Рита не поверила.

— Если не поможет, к врачу сходим, — она говорила легко, Варю ничем не испугать. — Не кормила? Точно?

— Нет. Почти.

— Морда, — удовлетворенно произнесла Варя. — Не курицу хоть? Там кости полые, нельзя, подавиться может.

— Из супа мясо.

— Выпросила, — она погладила собаку, та затрясла свой лохматой, утиных очертаний гузкой. — А я даже краситься не стала. Мужик пришел, а я в чем была, — было темновато, и потому, должно быть, Рита не видела в Варе того душистого яблочного света, с которым та уходила от нее утром.

Рита подумала про ком, который внезапно лопнул у нее в горле сегодня под душем — едва включив воду, Рита зарыдала, жалея от чего-то чужую собаку, чувствуя себя виноватой, что хозяйка ее бросила, хотя и на день всего. Иногда с Ритой случалось что-то вроде душевного вывиха — она плакала, хотя и не было совершенно никаких причин. Олег уехал всего лишь на два дня, и не в нем вовсе дело, и уж, конечно, не в этой Ляле-Лялечке, которую Рита пообещала взять на день и в другой какой-нибудь раз, когда Варе приспичит привести домой любовника.

А в чем?

— Если бы она злая была, агрессивная, то еще ничего. А она послушная, а глаза такие, что сердце рвется, — говорила Рита, оправдываясь зачем-то перед Варей, словно плакала из-за нее или как-то ее осуждала.

Рите не хотелось слушать про свидание. Варя не настаивала».

В баре на Новом Арбате — на двадцать первом этаже новой высотки, напоминающей вывернутую наизнанку ванную комнату — диапазон красоты невелик. Ни одного лица просто милого. Сидят, покручиваются на высоких стульях девушки привлекательные, очень привлекательные, красивые, красивые необычайно (с той особой четкостью черт, которая придает лицу выражение несколько сюрреальное).

Они потягивают разноцветные напитки из бокалов разнообразных форм, улыбаются барменам, захлебывающимся в служебной эйфории, поглядывают на проходящих мимо — взгляды скользящие, широкого спектра: от распахнутой робости мимо дружелюбия к презрительности с перерывом на горделивую надменность. Смотрят они на мужчин, точнее, к ним присматриваются — их в полутьме бара почти не видно, а те, кого отчетливо видно — вот, например, юноша в своем ретро-пиджачке похожий на кузнечика — девушек не очень интересуют — взгляды скользят, регистрируют, не задержавшись, и мимо, и дальше: вот стоит толстяк белорожий, на нем песочный вельвет, ирландец или американец ирландских кровей, он громко говорит по-английски, нет, все-таки, американец, во рту его неотчетливая каша; идет стайка итальянцев, покачивают носами-рубильниками, а один из них, не худой черный стручок, а другой, тот, что постарше, с кудрями длинными, с проседью, смотрит на девушек, на одну за другой, шатко сидящих за длинной ярко освещенной барной стойкой, по-разному, каждая на свой лад, оживленных. Для его спутницы, тоже немолодой — она вся в изысканных переливах коричневого золота — блестючей барной стойки не существует, итальянка с прямой спиной удаляется в сторону гардероба, сквозь длинный полутемный коридор с краткими пятнами света на стенах. Навстречу ей — а мне, стало быть, прямо в лицо — движется белокурая стриженая женщина в черном, она укутана в ткань с головы до ног, платье ее и не платье вовсе, а что-то вроде асимметричного комбинезона, упаковывающего ее тело без зазоров — от белой шеи (немолода, нет, немолода, хоть и ухожена) до щиколоток. «Как же ты, бедная, в туалет ходишь?» — возникает у меня озорная мысль; я стою у стойки бара, пью красное, конечно, красное, итальянское красное; мое любимое немецкое, немецкое белое — так я думаю — здесь наверняка плохое. У белого легкий дух, едва уловимое тонкое послевкусие; его не должны любить в этом баре на двадцать первом небе Москвы, на высоте, которая никого не волнует; головокружительный вид за окном будто и не существует вовсе, девушки поглядывают на мужчин, женщины игнорируют девушек, мельтешат бармены, музыка грохочет, вьется древесный дымок от кальянов откуда-то из углов (там столы, а за ними смутные мужчины), вкрадывается сигаретный дым, пахнет духами и косметикой, пахнет алчностью; я чувствую агрессию, толстым слоем размазанную по всему пространству — от освещенного бара до окон-витрин, вдоль стен и по разноуровневым потолкам со светильниками в виде крупноформатной рыбьей чешуи. Кто-то ищет, кто-то нашел, кто-то будто и не ищет ничего. Возле девушки, которая выше всех даже сидя, стоит юноша мальчишеских статей, он отлично одет, он интересуется девушкой и, как мне видно с моего места, делает это умно, обаятельно, но если темноволосая красотка встанет, то он будет ей по грудь, что делать ему с такой красотой, интересно ли ей его миниатюрное обаяние? А в лифте с двадцать первого на первый, пока за одной из стен, стеклянной, город сворачивается в бутон, высокая девушка в серебре разговаривает с немолодым крепышом. Он в лихорадочных пятнах, глаза его полузакрыты, он вяло отвечает на какие-то малозначимые вопросы, он едва заинтересован в своей спутнице (или такова игра? будет ли им последнее танго в Москве). Прислонившись одним плечом к гладкой стене лифта, девушка (она, конечно, длинноволосая, они там все длинноволосые, похожие на текучих русалок) с интересом несколько показным смотрит на своего спутника, а он смотрит впереди себя, на неясное свое отражение на противоположной стене. Двери лифта разъезжаются, мы выходим наружу — там холодно, в Москве осень, а на дворе ночь. Она берет его под руку, а он (тонконогий, непородистый плоский зад) идет, как шел, не подставив локоть, руки вдоль тела (не игра, нет, не будет им танго).