Мириам Гамбурд - Рассказы

«Я… я надеялась, все эти премии, — дама с трудом владела голосом, в котором звучали слезы большой утраты, — но что же это выходит, всю эту рухлядь мы когда-то купили вместе… значит… трудно поверить, с тех пор он совсем не продвинулся!»

Дафна подала в суд, она решила оспаривать у жены Поэта, с которой тот расстался двенадцать лет назад, когда ее карьера резко пошла вверх и она была приглашена в лондонскую труппу современного балета, права на квартиру «в сердце Тель-Авива». Девушка утверждает, что состояла в граждан-ском браке с Поэтом. Ее позиция подкреплена впечатляющими статьями из центральных газет. Знакомые уже засвидетельствовали то, что она действительно вела с Поэтом общее хозяйство. Правда, их никто не видел вместе вне дома — в кафе или, к примеру, в театре, но ведь и сам Поэт редко появлялся на людях, а в последние месяцы жизни и вовсе не выходил из дома.

Талмуд — первое, я думаю, литературоведение в истории человечества. Столь основательное и разветвленное — наверняка первое. Каждый литературовед — талмудист. Текст для него — данность. Текст можно и должно анализировать, толковать, но ничего в нем менять нельзя.

Текст сакрален, значит, неприкосновенен.

Русская духовная жизнь всегда черпала из литературы, еврейская — базировалась на литературоведении.

Раввинистический иудаизм исповедание Талмуда считает обязательным условием принадлежности к еврейству. Караимы или эфиопские евреи евреями не признаются. Они исповедуют Танах (Библию), но не Талмуд. Таким образом утверждается, что комментарий важнее первоисточника.

Литературоведческий текст жаждет состояться, преодолев зависимость от оригинала. Как и Талмуд, он стремится сам стать каноническим и обрести/обрасти комментариями, чтобы те, в свою очередь… и так до бесконечности.

Нас обвиняют в том, что мы забыли о Катастрофе европейского еврейства. Зря: мы храним в действии память об этом. Вся страна опутана колючей проволокой. Военные объекты — это понятно, но кибуцы! Кто же заключенные, кибуцники или окружение? Бассейн «Гордон» — охлажденная морская вода, зеленая ухоженная травка, чистота — обвит кольцами колючей проволоки. Рай — за колючей проволокой, вход — 40 шекелей. Частные предприятия, тренировочные площадки, сторожевые будки, склады, дворы, знаменитый рыбный ресторан Маргарет Тайяр с видом на море — колючая проволока вокруг. Вокруг ресторана — совершенно бесполезная, только частично натянутая, так сказать, декоративная. Посетители едят самую дорогую в Тель-Авиве рыбу и любуются морским пейзажем через обрывки колючей проволоки. А нам говорят, забываем про концлагеря. Почему хотя бы вокруг ресторана никто не распутал и не отнес на свалку колючие ошметки? А зачем, кому они мешают, их ведь никто все равно не замечает. Предположим, что маловероятно, — не видят. Колючая проволока колет глаз, действует на подсознание, вызывает чувство затравленности, способствует агрессивности. Разве наша жизнь так спокойна и благополучна, что все это не имеет значения?

— Чего тебе сдалась эта несчастная проволока? Мирный процесс под угрозой, страна на грани войны. Уже воюет, можно сказать. Где ты видела войну без колючей проволоки?

— Где воюет, между Рамат-Ганом и Бней-Браком?..

Любительской колючей проволоки наверчено где попало и как попало: рулонами, полотнами, сетками, узлами. Профессиональные же проволочные заграждения, — там проволока крепится на стояках в форме перевернутой хоккейной клюшки, — точная копия нацистского дизайна. Зачем изобретать новую форму — и эта вполне подходит, а главное, дорога еврейскому сердцу. В Европе этой колючей гадости не найти — это потому, что они забыли, а мы — нет. Так что упреки в наш адрес несправедливы.

Говоря об эстетике, уместно поговорить и об этике. А вот этика концлагеря налицо: чтобы выжить, нужно пройти селекцию. Чтобы пройти селекцию, ты должен быть «своим», так сказать, чьим-то родственником или знакомым, в крайнем случае. С протекцией не борются — это было бы грубым нарушением лагерных норм.

А вы говорите, забыли…

Наконец-то я первая! Одной рукой опираюсь о стенку перед собой, силясь выдержать давление сзади, другой — вцепилась в телефонную трубку. Глухо застекленное окошко расположено, согласно замыслу садиста-проектировщика, слишком низко, и, чтобы увидеть чиновника, я нагибаюсь и ору в трубку. На мне лежит молодой хищный красавец-палестинец. Он одет в черную с широкими желтыми полосами рубашку, это подчеркивает его тигровую красоту. Скалится, обнажая клыки. Ягодицами и спиной я чувствую жар его тела, плотно прижатого к моему, и на своем затылке — его дыхание. При других обстоятельствах я не преминула бы выразить свое недовольство или же, наоборот, одобрение, но не сейчас, не после двухдневного изматывающего ожидания и когда я наконец первая в очереди. На палестинце лежит его жена — простенькая хорошенькая русская девочка. На ней — студент в очках, в разношенных библейских сандалиях, на вид левый интеллектуал и путешественник. На студенте — милая пожилая петербургская супружеская пара. На супружеской паре… дедка на репке, жучка на внучке.

— Заполните анкеточку, молодой человек, — работница консульства подбегает к палестинцу с бумагами, — вот здесь, здесь подпишитесь. Значит, так, вы хотите взять гражданство вашей жены?

— Да, хочу, — отвечает саблезубый араб по-русски.

— Вам необходимо указать причину. Почему вы решили стать российским гражданином?

— Она не нрависа.

— Вам не нравится Россия?

— Нет, что вы, — русская девочка вступается за мужа, — что вы, Ахмеду очень нравится Россия и все русское. Это я не хочу оставаться здесь.

— А чем вы собираетесь заниматься в России, у вас есть специальность?

— Бомбы он там будет делать — это его работа по специальности! — громко шепчет кто-то.

— А жена ваша кем работает?

— Детский садик.

— Вот и применение его бомбам найдется, — реплика из очереди.

— Поглядите, у него оранжевый паспорт, не такой, как у нас, израильтян, — студент обращается на иврите к впереди и сзади стоящим (лежащим) гражданам, — паспорт другого цвета! У нас голубой, а у него — оранжевый! Не удивительно, что они взрывают наши автобусы. Когда палестинское государство будет создано — а оно будет создано! — они сами, вы понимаете, сами решат, какого цвета будут их паспорта. А пока палестинцы страдают от дискриминации, унижений, безработицы. Вы, конечно, очень страдаете от дискриминации?

— Я, — недоумевает Ахмед, — почему страдаю? Я не страдаю. Я — русский!