Николай Веревочкин - Место сбора при землетрясении

— Да ладно, сиди. Что мне зря жизнью рисковать.

Маршрутка, как бревно на лесосплаве, медленно плыла в автомобильном заторе.

— Останови, бабушка бежит, — крикнула Гуля водителю.

Через бульвар бежала женщина в солдатском бушлате. Старый абалаковский рюкзак мотался и подпрыгивал за спиной. По фигуре — старуха. Но бежала легко и невероятно быстро для своего возраста.

— Спасибо, родной, — поблагодарила она водителя.

Даже не запыхалась. Розовая, свежая, как осеннее яблоко, счастливая, поздоровавшись с Гульнарой, она села рядом с Дремой, пристроила под ноги рюкзак и, покопавшись в нем, достала карманную библию.

Читала без очков.

Нонпарель. Раньше Минздрав запрещал использовать такой мелкий шрифт в газетах. Дрема, заглянув в столбцы, не разобрал ни слова.

Надо бы зрение проверить.

Хотя в его возрасте уже неприлично иметь стопроцентное зрение.

— Как вы это все разбираете? — удивился он.

— Слово божье, — по-своему истолковала его изумление спортивная старушка. — Здесь все есть. Я, кроме этого, ничего больше не читаю. И телевизор не смотрю. Сгорел он у меня, слава богу.

— Шрифт уж больно мелкий, — пояснил свой вопрос Дрема.

— У меня очень неважное зрение было, — обрадовалась собеседнику глазастая пассажирка. — Один глаз — минус три, другой — минус три с половиной. На левом глазу катаракта намечалась. К операции готовилась. В глаза алоэ с медом капала. А как-то открыла Книгу — читаю, читаю и вдруг замечаю, что читаю без очков. Удивительно. Я после того случая ничего, кроме Книги, не читаю. Вечером нитку в иголку вставляю. Удивительно…

Бабуся говорила, говорила, а Дрема, приткнувшись к надежному Гулькиному плечу, задремал под ее говорок, шуршание газеты и нервный шум за окном маршрутки.

Они вышли у кургана, нагроможденного из валунов. По бугристому полю ползали, пыхтя и лязгая металлическими костями, старенькие экскаватор и бульдозер. Надрываясь и трясясь, экскаватор выкорчевывал из земли клешней со стертыми зубьями камни, а бульдозер, гремя железом, катил их к пирамиде.

Утренние горы казались выше, чем обычно. Грохот камней о железо вызывал тоскливую тревогу. Если прорыть шурф, земля, по которой шли Дрема с подругой, была бы похожа на тельняшку. Слой камней, перемешанных с песком и глиной, слой чернозема, снова — камни, песок и глина. И так многократно. Раз в столетие по ручью сходил мощный грязекаменный поток, покрывая цветущие земли. Жизнь медленно возвращалась снова для того, чтобы однажды быть истребленной селем.

Дачный массив, стоящий в тени гор на слоеном пироге из катастроф и человеческого забвения, своей хрупкостью и незащищенностью вызывал острое чувство жалости и опасности.

— Скоро всю землю застроят. Какие здесь подснежники были, какие степные грузди, — проворчала Гулька, закуривая. — Если бы ты знал, как я этих дачников ненавижу.

— Какая сердитая! А мне, наоборот, дачники нравятся. Особенно одна из них. Вот только курит много.

— Отлипни, липучка.

Они перешли через дорогу к воротам, сваренным из труб и арматуры, рядом с которыми под грозным запретом — «Свалка мусора запрещена. Штраф 5000 тенге» — была навалена громадная пирамида хлама. Из отбросов торчала обломанная и обугленная ива. Беспородные собаки, сорясь, копались в куче ароматной дряни. Увидев людей, они подняли голову, но, узнав Гульку, скатились вниз и, принюхиваясь к рюкзакам, закружились хороводом, завиляли хвостами.

— Отстали, беспризорники! Без лап! — сердилась Гулька, доставая из рюкзака пакет с куриными косточками и вытряхивая его на обочину. — Я тебе сейчас прыгну, я тебе прыгну! Что за фамильярность такая. Всю перепачкал. А где рыжий?

— Рыженького живодеры забрали. Здравствуйте, — сказала, выглядывая из окна киоска, сторожиха, — самых доверчивых да ласковых ловят.

Собаки, несправедливо поделив подачку, сопроводили их до калитки дачи и разлеглись на дороге, встреченные негостеприимным лаем Чарли, несчастного инвалида. Пес разрывался на части. Надо было одновременно грозно рычать на возможных захватчиков его территории и, повизгивая, размахивать хвостом, приветствуя долгожданную хозяйку.

Взобравшись по лестнице на старую яблоню, Дрема спросил:

— Что резать, хозяйка?

— Видишь волчок, свечой торчит?

— Это? — похлопал толстую ветвь Дрема. — Жалко.

— Режь!

— Как скажешь, хозяйка.

Надпилив ветвь со стороны наклона, чтобы та при падении не расщепила ствол, Дрема перешел на другую сторону. Опилки посыпались на стоящих внизу Гульку и Чарли.

Голая ветвь упала, освободив полнеба, наискосок по которому струился дымок из трубы растопленной печки.

— А теперь — верхушку. Ту, что внутрь растет.

— Ничего же не останется.

— Режь! — сердито приказала Гульнара, оттаскивая к забору шуршащую по снегу ветвь.

К обеду после жестокой ампутации сад стал заметно ниже, жиже и просторнее. Деревья со срезами, закрашенными кровавым суриком, выглядели инвалидами, карикатурами на деревья, но хозяйке результат понравился.

— Печь прогорает, принеси дров, — приказала она.

Но когда Дрема с охапкой дров вошел в домик, она напустилась на него:

— Ты где таких сырых набрал? Специально, что ли, мочил?

— Какая разница? Сгорят. Послушай, Гуль, почему бы нам не оформить отношения?

— Я согласна. Ты все говоришь правильно. Только не пойму о чем.

— Я говорю: давай оформим отношения, и ты будешь пилить меня на законных основаниях.

— Какая поэзия! Оформить отношения! — фыркнула она. — Пилить мы будем после обеда сучья на дрова. Оформить отношения! Ты уже оформлял отношения. Я оформляла отношения. И где они, наши отношения? Какое к нам имеют отношение? По пирожкам соскучился? Я пирожки печь не умею. Мой руки и садись за стол. Отношения!

— Я не буду. Капни немножечко в чай.

— Зря. Хороший коньяк, — окончательно разочаровалась в Дреме Гулька. — Скучно с тобой, Дрема. Не пьешь, не куришь, к даме не пристаешь.

— Пить? Курить? Я что — женщина? — оскорбился Дрема.

Гульнара выпила, зарумянилась, и холодные глаза ее потеплели.

— Послушай, Дрема, ты Ирку все еще любишь?

— Кто такая? Почему не знаю?

— Я серьезно.

Она закурила. Посмотрела в окно. А когда женщина смотрит в окно, время останавливается.

— Снег пошел, — сказала она.

И долго длилась приятная пауза. Тишина, горячий чай, снег за окном. О чем говорить?

— А я своего не могу забыть. Хотя вспоминать нечего. Знаешь, как он меня называл?

— Да ну их, Гуль.

— Резиновой женщиной называл. Он-то позарился на мои габариты. Думал, матерью-героиней стану. Старался, старался. Напрасно. Лучше говорит яблони на Марсе сажать. Сейчас упущенное время наверстывает. Третьего рожать собирается.