Николай Веревочкин - Место сбора при землетрясении

— Налей и мне, — сказал Дрема.

— Слушай, может быть, мне дачу продать? Зачем мне дача?

— Не выдумывай. Сейчас земля ничего не стоит. Отдашь за бесценок. Подожди немного. Через несколько лет и земля, и недвижимость подорожают, тогда и продашь. Я бы на твоем месте еще и соседскую пустошь прикупил. Сейчас ее даром отдадут.

— Какой ты деловой. Просто умора. Думаешь, подорожает?

— Никакого сомнения. Город все ближе к дачам подползает.

— Я бы продала. Чарли жалко. Продашь, какому-нибудь козлу, а он его выгонит. Его же уже бросали. Уехали и бросили. Устала я, Дим, каждый день то до работы, то после работы на дачу мотаться.

— Не мотайся.

— Чарли же с голоду сдохнет.

Сытый инвалид Чарли, спящий под столом, услышав свое имя застучал обрубком хвоста об пол. Он отдыхал, решив, что настала очередь хозяйки охранять его территорию от посягательств бездомных бродяжек.

— Давай составим расписание. Будем обслуживать Чарли через день.

— Скучный ты человек, Дрема. Хотела пореветь, да с тобой разве поревешь.

— Реви, реви. Я не против.

— Смотри — иракские скворцы уже прилетели, — удивилась она.

— Да они и не улетали, — ответил Дрема, рассмотрев сквозь редкий снегопад сидящую на столбе коричневую птицу.

— У, бандит длинноносый! Моджахед!

Дачники не любили иракских скворцов.

Это были завоеватели, оккупанты, грабители, вытеснившие привычных черных скворцов. Они прилетели во время «Бури в пустыне», напуганные клубами дыма горящих нефтяных скважин. Вдвое крупнее обычных скворцов, они напрочь вытеснили старожилов. Горожане не заметили ужасной птичьей войны, но дачники и селяне были свидетелями наглого вторжения и люто ненавидели пришельцев.

В отличие от милых скворушек это были удивительно прожорливые твари. Когда подходила пора созревания черешни, на коньке крыши появлялся разведчик. Время от времени он слетал со своего наблюдательного поста, пробовал ягоду и снова возвращался на место. Как только ягода поспевала, он издавал гортанный клич — пора! — и тут же невесть откуда налетала шумная орда мародеров. Птицы тучей облепляли черешню и — фррр! — с нее частым градом сыпались косточки. Появлявшиеся в выходные дни дачники с прискорбием созерцали сугробы из косточек под деревьями или обглоданные кисти винограда. На эту наглую птицу не было управы. Она не боялась ни блестящих предметов, развешанных по саду, ни вертушек, ни других пугал. Было лишь одно средство отвадить налетчиков от участка: убить разведчика и вывесить его на видном месте в острастку остальным. Но кто же решится на такое зверство? Впрочем, не таким уж радикальным было и это средство. Иракские скворцы, пережившие человеческую и птичью войны, ничего не боялись.

— Послушай, Гуль, а что это за глазастая бабулька с нами в маршрутке ехала?

— Марья Алексеевна? Марья Алексеевна замечательная старушка.

— Чем же она замечательна?

— Одинокая женщина. Бездетная. Подруга у нее умерла. Шесть детей оставила. Она им мать заменила. Всех вырастила, всем высшее образование дала. Сейчас снова живет одна.

— Дети не помогают?

— Почему не помогают? Помогают. Она всю их помощь на бездомных собак тратит. Приют для собак на своей даче открыла. Замечательная женщина.

— Самое замечательное, что никто о ней не знает.

— А все-таки ты мне не ответил: любишь ты еще Ирку?

— У меня знакомая есть. Знаешь, что она отвечает в подобных случаях? Она отвечает: «Отлипни, липучка».

Чарли жалобно заскулил во сне. Ему, наверное, приснилось, как хозяйка продала его вместе с дачей новому хозяину.

Вечером в понедельник у фотографа Сундукевича сдали нервы и он закатил небольшой, элегантный скандал.

— Гоша, скажи, пожалуйста, отчего Дрема ставит автографы на своих рисунках, а ни я на своих фотоработах, ни ты под своими текстами автографы не ставим? Почему такая привилегия?

— Марк, о чем ты? — удивился Кукушечкин. — Так принято.

— Это несправедливо, — упрямо стоял на своем заблуждении Сундукевич.

— Ой, Марк Борисович, да я только рад не ставить под этой халтурой свою подпись. Меньше краснеть придется, — ответил Дрема с достоинством, сильно замешенном на обиде.

— Это почему халтура? — обиделся в свою очередь Кукушечкин. — Почему халтура?

— А что это такое? — отвечал Дрема, швыряя блокнот на сиденье стула. — Шедевр? Шедевры только господь Бог и Марк Борисович делают.

— И чем же тебе не нравятся мои работы? — прищурившись, тихо спросил Сундукевич.

— Нравятся, всем нравятся, — отвечал Дрема с усмешкой, — главное, они клиенткам нравятся. А я уж, извините, устал суетиться под клиентками. Надоело!

— Стоп! — вскинул руки Кукушечкин, как дед на плакате Моора «Помоги голодающим Поволжья». — Стоп!

— Нет уж! — обрадовался Сундукевич оскорблению. — Нет уж, Гоша, пусть он скажет, что ему не нравится в моих работах?

— Все мне в Ваших работах нравится, Марк Борисович. Вы — наше национальное достояние.

— Тоже мне Жан Эффель нашелся!

— Стоп, стоп! Марк, мы же договорились: Дима не ставит автограф под шаржами. Хочешь совет? Никогда не спорь с людьми моложе себя. Мы же договорились: они всегда правы.

— Это почему?

— Потому что нас не будет, а они будут. Молодые нас просто переживут. Вот почему они всегда правы.

— Да, жизнь продолжается, — мрачно согласился Сундукевич, — и продолжается она без нас. Ты знаешь, что она сказала? Папка, говорит, что ты со своей мыльницей перед миллионершами волчком крутишься? Не позорься. Выбрось. Хочешь я куплю тебе настоящую камеру? Мыльница. Представляешь?

— Обиделся? — спросил Кукушечкин с печальной усмешкой. — А что ты хотел, старый? Девочка просто мстит тебя за свое счастливое детство.

— Что мне обижаться? Камера у меня действительно старая.

Причина плохого настроения Сундукевича появилась после обеда. В ее манере одеваться, двигаться и вести себя читалось откровенное желание быть зверски изнасилованной. Причем самым извращенным образом. Выпуклые прелести ее были туго обтянуты и мелко сотрясались под упругие шажки. Вся она шуршала темной материей и мелодично звенела драгметаллом.

— Люсенька! Красавица! Золотце мое! Очень рад тебя видеть! Очень рад!

Очень! — засуетился вокруг нее Сундукевич.

Но суетился как-то робко. На дальних подступах.

— Я тоже рада, папка, — отвечала брюнетка, холодно отстраняясь от него, и, пронзив Дрему мимолетным, но пристальным взглядом, сердечно обняла Кукушечкина:

— Привет, дядя Гоша! Это тебя я должна ознакомить с коллективом и продукцией кондитерской фабрики?

У нее даже голос — темный, с легкой хрипотцой, изобличающей курильщицу — посветлел.

— Вот только не надо мне угрожать, — отвечал Кукушечкин, нежно заключая роскошную женщину в объятья.