Георгий Гратт - Скажи мне, мама, до...

— А чего ты хотел? Братских приветов из воссоединенной Катанги? Или еще откуда-нибудь в этом же роде? Я ж, Коль, под присягой жил, сам понимаешь.

— Одного не пойму — двойник-то тебе зачем?

— А сам догадаться не хочешь?

— Ну… — Николай Иванович задумался, сморщил лоб и, отчаявшись, отрицательно помотал головой. — Нет, не знаю. Ладно, колись, чего там…

— Эх, ты! Сразу видать, неправильное у тебя мышление, не советское, — усмехнулся Алик. — А в нашем деле главное что было? Главное — в плен не попасться! Пытки и все такое… Мало ли чего ты там запоешь. Или того хуже — сам на Запад подашься. Сразу же мировой скандал раздуют. А тут им фигу из Москвы показывают: Альберт Михайлович Донгаров? Да вот он! Жив-здоров и не уезжал никуда. Работает слесарем в тресте «Вперед, к победе коммунизма». А ваш Донгаров — это ложь и провокация, происки американских спецслужб! — Алик перевел дух, задумался. — Мы ж всю подноготную друг дружки насквозь знали, род аж до десятого колена вызубрили. Имитация голоса, походка — мама родная не отличит! Стажироваться ездили специально.

— То есть, как это — стажироваться?

— А так. Он — сюда, а я в это время в каком-нибудь Хэппиленде пропадал. А потом наоборот — вместо него в Кустанай.

— Ты хочешь сказать, что я мог запросто с ним водку пить и ни о чем таком не подозревать?

Алик невольно развел руками — мол, почему бы и нет — и поспешно добавил:

— Да не переживай ты так! Раз всего и было. На пятилетие окончания школы.

— Дела!.. — покачал головой Николай Иванович.

— А ты говоришь — брат. Да он мне ближе брата родного. Давай-ка помянем его, кстати.

Страшная мысль пришла в голову Николаю Ивановичу. На мгновение его бросило в неприятный озноб.

— А сейчас-то ты тот, за кого себя выдаешь? — с трудом выговорил он.

Это замечание разозлило Алика, сдержался он с заметным трудом.

— Понимаю, — процедил он, — это удар под дых. Что ж, заслужил, заслужил! Доказательств у меня действительно нет, да и какие тут могут быть доказательства? Так что если хочешь, принимай на веру.

— Ладно, старик, извини. Я же так, к слову, — пробормотал Николай Иванович. — Ты ж понимаешь.

— А вот извинений не требуется! Все по правилам. Поверил — и ладно, и на том спасибо! Я бы на твоем месте тоже, наверное, задумался. Так что давай, помянем старого бойца, — поднял он свой стакан.

— Звали-то его хоть как?

— Рустамом, — произнес Алик и, сглотнув слюну, прошептал в сторону: — Что ж, покойся с миром, товарищ.

Друзья помолчали.

Сквозь тонкие стены снаружи врывалась какая-то совершенно ненужная музыка, по громкоговорителю объявляли о подаче воды на участки, очередная электричка простучала по мосту торопливую дробь… Мир жил своей полной напускной серьезности жизнью. Он старательно не замечал той дани, что забирала себе рачительная хозяйка смерть. Пришел человек, ушел человек — велика ль потеря!

— А что теперь будет с его родней? — выговорил наконец Николай Иванович. — Ты же фактически обманул их. Зачем? Разве нельзя было сказать всю правду?

— Нет! — мотнул головой Алик. — Правда может убить слишком многих. Ты просто не понимаешь всей опасности. В конце марта я получил от Рустама сообщение. Он предупреждал об угрозе, сообщал, что едет ко мне. И не доехал, как видишь. То, что я обнаружил его почти возле собственного дома, — чистая случайность: я ходил встречать его на станцию. То, что обнаружил его первым, — несравненная удача. Все могло обернуться гораздо хуже.

— А что за опасность? Он сказал тебе об этом?

— Нет. Он прислал поздравление с Новрузом, а в конце приписал, что у них уже открыли охоту на перелетную дичь.

— И где ж тут предупреждение? Это насчет охоты, что ли?

— В общем, да, но главное даже не в этом. Открытка была написана на фарси — вот в чем суть.

— Это какой-то условный знак?

— Да не было никаких условных знаков — с чего бы? Просто человек хотел сказать то, о чем побоялся говорить прямо.

— Значит, за ним следили?

— Вряд ли. Скорей всего, он боялся, что следили за мной. Я почти уверен, что произошла ошибка. Обычно по понедельникам я ездил в город, но в тот день остался дома — ждал его. И вот результат. Кто-то вел его от самой станции.

— Но следователь говорил об отравлении…

— Так и есть, — кивнул Алик, — только это не совсем обычное отравление, не то, что ты имеешь в виду. Убийца выстрелил в него сзади отравленной иглой — я видел след на шее. Странный способ для России, не правда ли?

— А яд был кураре? — невольно усмехнулся Николай Иванович.

— Насчет яда не знаю, но предназначался он явно мне. Поэтому пришлось сделать вид, что убийца достиг своей цели.

— Но откуда он мог знать о том, что тебе что-то грозит? Кустанай — это ж даль несусветная!

— Видишь ли, все члены группы так или иначе общались друг с другом — кто-то чаще, кто-то реже. А слухами, как известно, земля полнится. С той поры как погиб Рустам, я успел сделать несколько звонков. Данные подтвердились, все действительно очень плохо. Рустам был прав: объявлена охота. Самое скверное в том, что никто не знает, кто ее объявил.

— Кто-то еще погиб?

— Да.

— А способ?

— И способ, скорее всего, тот же — яд, — вздохнул Алик.

— У тебя уже есть соображения по этому поводу?

Он отрицательно помотал головой.

— Были бы соображения, я б здесь не прятался, — честно признался Алик. Он как-то виновато взглянул на друга и добавил: — Надеюсь, ты не против?

— Да ты чего, старик! — поспешил с ответом Николай Иванович. — Живи, конечно, сколько потребуется. Может, тебе помочь чем?

— Ну уж нет! Хватит и того, что я втянул тебя в эту дрянь! Я надеюсь, все останется между нами?

Алька мог бы и не предупреждать об этом. У Николая Ивановича и в мыслях не было посвящать кого бы то ни было в тайны друга. Он жалел лишь о том, что нельзя порадоваться вместе с Женькой, собраться всем как прежде, посидеть, вспомнить детство, школу. Он часто возвращался душой в те годы: было в них какое-то забытое ныне веселье. Теперь, с высоты прожитых лет, он глубже понимал причину.

Юность его пришлась на ту благодатную пору, когда о большом терроре никто уже больше не вспоминал — новые послевоенные переживания стерли былое, восставшая из пепла страна спешила захлопнуть свои мрачные страницы. И хотя большой обман еще не был раскрыт, все жили так, словно его и вовсе не было: старики по привычке держали язык за зубами, а им, молодым, и дела не было до их стариковских тайн. Только мать нет-нет да и одергивала его, торопливо косясь по сторонам, и с каким-то боязливым, совершенно несвойственным ей шипением внушала: «Не смей говорить так, слышишь? Не смей!» И непонятно было, что так пугает ее в поздних шагах на лестнице, заставляет вздрагивать от хлопнувшей внизу двери.