Георгий Гратт - Скажи мне, мама, до...

— Что-то стряслось? Позвонил хотя бы, — обиженно пробормотала она. — Сиди тут, жди… Как на иголках прямо.

— Алик умер, — произнес он устало. — Помнишь? Алька Донгаров.

— Это такой черненький-то? В третьем классе к вам пришел?

— В шестом, — поправил он.

Николай Иванович не стал расписывать ей подробностей. Мать давно уже разменяла восьмой десяток, мало ли чего…

— Алик… Алик Донгаров… — в задумчивости бормотала она. — Ну конечно же помню! Он и к нам домой не раз приходил в шахматы играть, всегда такой веселый. Он ведь так и не женился, правда? А в десятом классе девушка у него была, как ее?.. Катя? Ну да, Симонова Катя, худенькая такая. Ты вроде тоже за ней ухаживал?

Порой ему казалось, она знала его друзей лучше, чем он сам. Будто бы у нее и дел других не было, как отслеживать перипетии их судеб. Хотя, что еще делать одинокой женщине, фактически запертой в четырех стенах?

— Ну, это так, детская дружба. Это все не серьезно, — отмахнулся он.

— Налей уж и мне капельку, — попросила она, — а то чего ж один пьешь? Сопьешься.

— Теперь уж не сопьюсь, мам, не те годы.

Выпив, она поморщилась и закурила.

Сколько помнил Николай Иванович, мать неизменно курила «Беломор». Теперь уже редко, совсем редко, но прежде… Будто смерч, врывалась она в квартиру, разбрасывая по углам сумочку, плащ, кофту. Казалось, сам воздух потрескивал электричеством, заполняя вакуум вокруг ее траектории. Она не открывала пачку — ломала ее пополам, хватала папиросу, не глядя, роняя остальные на стол, на пол, и затягивалась, словно вырвавшийся на поверхность ныряльщик.

— И когда похороны? — спросила она, щурясь от дыма.

Теперь-то уж она курила не так жадно, все чаще заправляя мундштук ватой, и в самих движениях появились размеренность и домовитость. «Должно быть, она примирилась с миром», — глядя на нее, думал Николай Иванович.

— Его уж похоронили, мама. В начале месяца это произошло, а до нас только что слухи докатились.

— Эх, ребятки, ребятки… — тяжко вздохнула она. — Как же вы это так, а? Никого по себе не оставить…

«Ну вот, началось!» — поморщился Николай Иванович. Дети — был ее любимый конек. Прежде она ворчала: «Вот, у всех уже внуки, и только мне понянчиться не с кем. Кому я все это оставлю?» С годами внуки сменились на правнуков, но тон не менялся. Николая Ивановича всегда поражало это ее умение перевести разговор в нужное ей русло.

— Господи, мам, ну при чем тут это?! Человек умер, а ты о детях!

— Погоди, вот останешься один — попомнишь еще мои слова. Да только поздно будет!

— Мне уж и сейчас поздно.

— Ничего не поздно! Не болтай ерунды. Привык за моей спиной отсиживаться, эгоист несчастный!

Мать понесло, и сопротивляться этому было бесполезно.

Вообще-то они неплохо уживались вдвоем, но иногда страсти в их маленькой семье накалялись. Особенно это касалось вопросов политики. А началось все давно, очень давно, так, что ни он, ни она уже и не помнили начала, но раз подожженная искра тлела, готовая в любой миг вспыхнуть с новой необычайной силой.

Как-то раз, вернувшись из школы, он спросил ее об отце. Было ему тогда лет десять. Он смутно помнил, что с отцом был связан какой-то давнишний запрет, — раньше ему не разрешалось говорить о нем. Но в школе обойти этот вопрос было невозможно: мальчишечья честность не допускала ответа «не знаю». Тогда-то он впервые и услыхал от нее, что отец был арестован. Его осудили в тот самый год, когда он, его сын, должен был появиться на свет. И, защищая его, Коленьку, мать не только сменила их фамилию на свою девичью, но и ни разу не пыталась узнать судьбу своего бывшего мужа.

Ну и как прикажете объяснять все это ребятам? Вот тогда-то и пробежала в их отношениях первая, пока еще неглубокая трещинка. Он не умел еще в те годы принимать действительность как данное и во всех своих неурядицах винил мать. Ему и в голову не могло прийти, что она просто боялась. В самом деле, у всех семьи как семьи — папа, мама, бабушки, дедушки. У кого-то отец погиб на войне или пропал без вести, и лишь у него отец — «враг народа». Обычно таких чурались. Если бы его спросили, откуда он мог это знать, — он бы не ответил. Но этого знать и не требовалось — это носилось в воздухе.

К тому же достаточно было уже и того, что как-то раз в первом классе, провожая его в школу, мать ласково назвала его Кольчик-колокольчик. И с тех пор этот «колокольчик» прилепился к нему на долгие годы.

Так он тогда и жил: стыдясь отца, стыдясь того, что стыдится, стыдясь самого своего стыда. Мать, казалось, не замечала его состояния, списывая все на возраст.

— Нет бы о том подумать, что ты после себя оставишь? — распалялась она тем временем. — Кто тебя лет через десять вспомнит? Твои студентки?

— Скажи, мам, а это обязательно? — вставил он, улучив момент.

— Что? — встрепенулась она, заслышав его возражение. — Что — обязательно? Что?!

Впрочем, мог бы и не стараться — слова, брошенные на ветер. Кто, например, помнил его отца? Сам он его даже не видел, даже фотографии его не осталось. Мать? Вряд ли она помнила, если всю свою жизнь посвятила тому, чтобы делать вид, будто его и вовсе не существовало.

Позже, уже в более сознательном возрасте, он пытался вернуться к тому старому разговору, но ничего нового она сказать не могла или не хотела.

— Как же это так, чтоб не помнить? Обязательно надо! Собаку человек и ту помнит. У нас вот в доме лайка жила, Эльза…

Ну, выяснил он, что отец был ответственный работник, что за год до свадьбы ездил он с делегацией то ли в Берлин, то ли в Вену — вот, пожалуй, и все. И ни слова больше. Любила ли она его, ждала?.. О чем думала бессонными ночами после ареста, и были ли эти ночи бессонными? Все это осталось за кадром.

Он поступил на литфак, страна помаленьку оттаивала, и жизнь текла так, словно и в самом деле никакого отца у него не было.

Странное это было время. Люди чему-то радовались, смеялись. Радовался и он вместе со всеми. Радовался тому, что полетел Гагарин, что повсюду развернулись новостройки и им с матерью дали новую двухкомнатную квартиру, что в продаже появилось то, о чем раньше невозможно было и подумать: холодильники, радиоприемники, телевизоры… Наконец, эта радость имела для него и свой профессиональный оттенок — стали издаваться прежде нежелательные авторы: Бек, Гроссман, Булгаков… И все же его не покидало ощущение какой-то расчетливой поспешности этого необъявленного праздника, всеобщей бутафории веселья. Как будто «с похорон на брачный стол пошел пирог поминный».

Мать неожиданно замолчала, поставила на плиту чайник, но тут же сняла, закашлялась и повернула к сыну свое усталое лицо.

— Ну, чего молчишь-то? Шел бы лучше спать, тебе завтра на лекции.