Георгий Гратт - Скажи мне, мама, до...

В Химках у Женьки имелась тетка с какой-никакой квартирой. Спали на полу, что, впрочем, было совершенно неважно: до тетки они добирались в лучшем случае под утро. Потому что в то, что им открылось тогда в Москве, было абсолютно невозможно поверить. Они-то и по сравнению с напыщенными москвичами казались себе провинциалами, а уж те гости, что пестрой разноязыкой толпой наводнили столицу, виделись им самыми настоящими марсианами.

— А с кем это мы здесь, Жень, не помнишь? Напротив Большого театра, — отвлекся от воспоминаний Николай Иванович, рассматривая очередную фотографию.

— Взгляни на обороте, там должно быть подписано, — буркнул его товарищ, не поднимая головы.

Женька редко заглядывал в свой архив, а теперь за компанию и сам с любопытством перебирал старые снимки.

— Студенты из Варшавы, — прочитал вслух Николай Иванович. — Поляки. А помнишь, как нас пытались тогда оттереть дружинники?

— Ну да, что-то такое припоминается. Зато я другое очень хорошо запомнил, как мы сами едва не стали дружинниками!

— А чья была идея? — воодушевленно подхватил Николай Иванович.

— Алькина, чья ж еще!

И они опять выпили, не чокаясь, за помин души старого товарища.

В Москве у них не раз проверяли документы, но с документами все было в полном порядке. Да и причина для пребывания в городе была куда как достаточная: приехали поступать в университет. Отвертеться, в общем, труда не составляло — было бы желание. Так что ходи куда хочешь, смотри. Но этого ж было мало! Джаз! Настоящий американский джаз! Запретный, незнаемый — вот что наполняло трепетом их сердца. Да только попасть туда, где священнодействовали негры, не представлялось никакой возможности — плотным кольцом окружали злачные точки кордоны милиции и крепкие рабочие парни с красными повязками. Не раз в жаждущей заморской диковины толпе слышались разговоры о том, что пускают не по билетам — по особым пропускам, а выдают их лишь закаленным комсомольским активистам. И тогда у Алика созрел план, а Женькина тетушка за несколько минут воплотила его в жизнь — сшила им из красного атласа три нарукавных повязки. «Чем черт не шутит, — улыбался Алька, — авось сработает?». Из них троих Алька первым ввязывался во всяческие авантюры. Николай Иванович вспомнил, как на гулянье после выпускного он, не раздумывая, спрыгнул с волжского моста. Просто так спрыгнул, на спор. А высоты там было метров сорок, не меньше.

Вот и тогда, в Москве, возле ДК завода «Серп и молот» Алька, не тушуясь, прямиком подошел к дружинникам: «Здорово, ребята! Кто тут у вас старший? Помощь требуется?» — «А вы откуда?» — недоверчиво покосился на них комсомольский вожак. «С речного вокзала», — выпалил Алька, что в общем-то было недалеко от истины. «Да вроде сами справляемся», — хмыкнул тот. «Ну, тогда распишитесь, что помощь не требуется, — простодушно улыбнулся ему Алик, протягивая бумагу, — а то у нас отчетность». Ни в какой бумаге конечно же старший расписываться не стал — себе дороже, а, недовольно махнув рукой, буркнул: «Ладно, вон там вставайте».

И они стояли, испытывая на себе неприязненные взгляды таких же, как они, разве что менее удачливых или менее догадливых — это как посмотреть. Стояли, а потом, после звонка, вместе с остальными дружинниками просто вошли в зал. Потому что «должен же ты знать, что охраняешь?» — как справедливо заметил Алька.

— И чего тогда так давились? — пробормотал себе под нос Николай Иванович. — Подумаешь, невидаль!

— Ты это о чем? — откликнулся Женька.

— Да про джаз я, про что ж еще?

— А… — протянул Женька. — Ну, положим, тогда-то мы так не думали. Помнишь: «Жил в Америке стиляга, в узких брюках он ходил. Спал в пещере, как собака, водку пил, табак курил…» — напел он.

— А о чем мы вообще тогда думали?

— Серьезно? Не помню. О девушках, наверное, о музыке… — Женька хохотнул. — В семнадцать лет все думают одинаково, так ведь?

На это Николай Иванович ничего не ответил. Девушки, вообще, была его больная тема. Своей девушки у него долгое время не было, а потом была жена. А потом и жены не стало. «И теперь уже, похоже, не будет», — пробормотал он про себя. Нельзя сказать, чтобы это как-то уж очень его задевало, но все же…

— Смотри-ка! А помнишь этого типа? — перебил его грустные размышления Женька и протянул очередную фотографию. — Видишь, вон там, сзади, отвернулся от фотоаппарата?

Человек, на которого указал Женька, стоял вполоборота, будто действительно не хотел попадать в кадр. Но Николай Иванович вспомнил его сразу же. День на третий или четвертый, когда они гуляли по парку Горького, к ним подошел незнакомец. Был он в форме военного моряка, только почему-то не в белой парадной, а в черной. Они еще издали обратили на него внимание, и Алик, который плохо разбирался в тонкостях воинских званий, обозвал его «черный полковник». На поверку тот оказался никаким не полковником, а капитаном первого ранга. Вот только фамилию, которую он им назвал, Николай Иванович давным-давно позабыл. То ли — Пономарев, то ли — Панкратов, незапоминающаяся была у него фамилия.

— Слушай, а ведь это именно он расколол компанию! — внезапно, словно только что вспомнив, воскликнул Женька. — Он соблазнил Алика этими пальмами-морями!

Собственно, возражать было бессмысленно. Действительно, этот капитан прогулял тогда с ними весь вечер, что-то рассказывал о войне, о море, угощал пивом. И на следующий день они, уговорившись, встретились опять. Ездили на Ленинские горы, фотографировались с девушками. Алик загорелся, и капитан написал ему что-то вроде рекомендации в Мурманск. Хотя, с другой стороны, Алик сам выбрал свой путь.

— Да, веселые были денечки! — вздохнул Женька. — Теперь уж таких не бывает. И Альку жаль, пусто без него стало. Он хоть и вдали жил, а все же… Открытку иногда черкнет…

И они, не сговариваясь, подняли очередной немой тост.

Через неделю они вернулись, а Алик прямо из Москвы укатил в свой Мурманск, даже домой заезжать не стал. Они еще успели проводить его на вокзале, пытались отговорить: «Ну чего ты, в самом деле, дуришь? С золотой-то медалью — и в моряки? Подумай!». А он смеялся: «Зато хоть на мир погляжу». — «Ладно, не забывай! Шли письма из Парижа». — «Париж не порт, там корабли не швартуются», — отшучивался он. «Ну и черт с ним. Тогда — из Рио-де-Жанейро, из Гаваны…».

Трудно было так вот терять школьного друга.

За окном умирал теплый апрельский вечер, а Коля и Женька все сидели и вспоминали свою далекую-предалекую молодость.

Домой Николай Иванович вернулся глубоко за полночь. Разулся и, боясь разбудить мать, крадучись прошел на кухню. Достал из холодильника початую бутылку водки, плеснул полстакана.

Одно дело поминать вместе с Женькой и совсем другое — в одиночестве, вот так вот, наедине с собой. Так и боль чувствовалась острей, и горше потеря. И образы детства вставали точно живые, незамутненные переживаниями другого. Но долго пребывать в таком состоянии ему не удалось. Мать, оказывается, еще не ложилась, и спустя несколько минут она неожиданно появилась на кухне.