Томас Пинчон - Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять»

— О, — негромко произнесла Виктория, — едем смотреть Сфинкса.

— Прогулка под луной, — язвительно вставил Гудфеллоу.

— Отстань от нее, — вмешался Порпентайн. Дальше они ехали молча, понемногу сокращая разрыв. Вокруг, пересекаясь друг с другом, сверкали оросительные каналы. Оба экипажа миновали дома феллахов и водяные колеса. Ни шороха в ночи, только скрип рессор да стук копыт. И свист ветра на скаку. Там, где начиналась пустыня, Гудфеллоу произнес: «Догоняем». Дорога пошла вверх. Защищенная от пустыни пятифутовой стеной, она, петляя, вела влево на подъем. Экипаж, ехавший впереди, вдруг накренился и стукнулся о стену. Его пассажиры вылезли и остаток пути проделали пешком. Порпентайн продолжил движение по дуге и остановился примерно в ста ярдах от великой пирамиды Хеопса. Молдуорпа, Лепсиуса и Бонго-Шафтсбери не было видно.

— Поищем, — сказал Порпентайн. Они завернули за угол пирамиды. Сфинкс лежал, поджав лапы, в шестистах ярдах южнее.

— Черт, — сказал Гудфеллоу.

— Вон они, — крикнула Виктория, показывая пальчиком, — бегут к Сфинксу.

Они с трудом бежали по неровной земле. Судя по всему, Молдуорп подвернул ногу. Двое спутников помогали ему. Порпентайн достал пистолет.

— Ну, держись, старый хрен, — крикнул он.

Бонго-Шафтсбери обернулся и выстрелил.

— Что будем с ними делать? — спросил Гудфеллоу. — Отпустим?

Порпентайн не ответил. Через несколько минут они загнали агентов Молдуорпа в тупик у правого бока великого Сфинкса.

— Оставь, — хрипел Бонго-Шафтсбери. — У тебя пистолет на один выстрел, а у меня револьвер.

Свой пистолет Порпентайн не перезарядил. Он равнодушно пожал плечами, усмехнулся и швырнул оружие в песок. Позади стояла Виктория и восхищенно разглядывала возвышавшегося над ними полульва, получеловека, полубога. Бонго-Шафтсбери засучил рукав рубашки, показав переключатель, и щелкнул тумблером. Залихватский жест. Лепсиус стоял в тени, Молдуорп улыбался.

— Пора, — сказал Бонго-Шафтсбери.

— Пусть все уйдут, — попросил Порпентайн.

Бонго-Шафтсбери кивнул.

— Других это не касается, — согласился он. — Это твои с шефом дела, верно?

«Ого, — подумал Порпентайн, — возможно ли это?» Даже сейчас, подобно де Грие, он еще питал иллюзии; он не мог допустить, что его полностью одурачили. Гудфеллоу взял Викторию за руку, и они направились прочь, назад к экипажу; девушка не сводила со Сфинкса горящих глаз.

— Ты нагрубил шефу, — заявил Бонго-Шафтсбери. — Ты сказал: провались и сдохни.

Порпентайн спрятал руки за спиной. Ну да. Не этого ли они ждали? Целых пятнадцать лет. Сам того не ведая, он преступил незримую черту. Теперь он ублюдок, чистоты нет и в помине. Порпентайн обернулся посмотреть, как уходит Виктория, нежно и трепетно глядящая на Сфинкса. «Ублюдок, — подумалось ему, — это лишь еще один способ сказать „человек“». Сделав последний шаг, вы не можете остаться незапятнанным — это никому не дано. Получается, что они добрались до Гудфеллоу, потому что тот преступил черту утром на Каирском вокзале. А Порпентайн — то ли из любви, то ли из милосердия — совершил роковой шаг, нагрубив шефу. И только впоследствии понял, кому именно нагрубил. Всё — и его дерзость, и предательство — свелось на нет. Приравнялось к нулю. Может, так бывает всегда? Боже правый. Порпентайн вновь повернулся к Молдуорпу.

Может, это его Манон?

— Вы были хорошими врагами, — произнес он наконец. Звучало фальшиво. Вот если бы у него было больше времени — на то, чтобы выучить новую роль…

Настал момент, которого они ждали. Гудфеллоу услышал выстрел и, обернувшись, увидел, как Порпентайн падает на песок. Он вскрикнул и увидел, что вся троица повернулась и пошла прочь. Возможно, они направятся прямо в Ливийскую пустыню и будут идти, пока не достигнут далекого морского берега. Затем, покачав головой, он взглянул на девушку. Взял ее за руку, и они вернулись к фаэтону. Разумеется, шестнадцать лет спустя он был в Сараево, в толпе, собравшейся, чтобы приветствовать эрцгерцога Франца-Фердинанда. Поговаривали об убийстве как о возможном толчке к апокалипсису. Гудфеллоу должен был находиться там и, если удастся, предотвратить и то и другое. Он был теперь сутулым, потерял половину волос. Время от времени он пожимал руку последней из покоренных им особ — блондинке-барменше с усиками; она описывала его подружкам как простодушного англичанина, который не слишком хорош в постели, зато не жаден.

На улице шел дождь, первый дождь в октябре, на исходе сенокосной поры, осеннего великолепия и той прозрачной ясности последних ведренных дней, которая еще несколько недель назад манила жителей Нью-Йорка, толпами устремившихся на север в Беркширские горы [118], чтобы поглазеть на залитое солнцем разноцветье деревьев. Сегодня была суббота и дождь — гнусное сочетание, как назло. Тим Сэнтора сидел дома, дожидаясь десяти часов и размышляя о том, как улизнуть на улицу, не попавшись на глаза матери. Гровер назначил встречу на десять утра, и не прийти было нельзя. Тим, свернувшись калачиком, устроился в старой стиральной машине, лежавшей на боку в чулане; он слушал журчание стекающей по желобу дождевой воды и разглядывал бородавку на пальце. Бородавка появилась недели две назад и никак не проходила. На днях мать водила его к доктору Слотропу. Доктор намазал бородавку какой-то красной мазью, выключил свет и сказал: «Ну-с, посмотрим, что будет с бородавкой, когда я зажгу мою волшебную фиолетовую лампу». Вид у лампы был не очень-то волшебный, однако, когда доктор ее включил, бородавка засветилась ярким зеленым цветом. «Прекрасно,— сказал доктор Слотроп.— Зеленая. Значит, пройдет сама, Тим. Совершенно точно». Но когда они выходили, доктор, понизив голос до шепота, который Тим научился не пропускать мимо ушей, сказал его матери: «Суггестивная терапия помогает в половине случаев. Если бородавка в ближайшее время не пройдет сама по себе, приведите его еще раз, и тогда попробуем жидкий азот». Вернувшись домой, Тим сразу побежал к Гроверу, чтобы спросить, что значит «суггестивная терапия». Он нашел его в чулане, где Гровер занимался очередным изобретением.

Гровер Снодд был чуть постарше Тима и считался гениальным ребенком, правда с некоторыми оговорками. Он был юным гением, не лишенным недостатков. Например, его изобретения не всегда работали. А в прошлом году он подрядился делать домашние задания всем подряд, по десять центов за каждую работу. Однако, как уже нередко бывало, попался на собственной неосторожности. Взрослые каким-то образом (по словам Гровера, с помощью «кривой», показывающей, насколько хорошо каждый может учиться) вычислили, что за успехами закоренелых двоечников и троечников стоит именно он. «Против закона средних чисел не попрешь,— сказал Гровер,— и против кривой не попрешь». Учителя начали всерьез обрабатывать его родителей, чтобы те перевели сына в другую школу. В любое место. Куда угодно. Может, Гровер и был докой во всех школьных предметах, разбирался во всем, от вулканической лавы до набегов индейцев, но ему, как заметил Тим, явно не хватало хитрости, чтобы скрывать, насколько он действительно умен. Всякий раз, когда ему предоставлялся случай, Гровер поддавался искушению показать свой ум. Решая кому-нибудь задачку на определение площади треугольного двора, Гровер не мог удержаться и приплетал малость тригонометрии — этого слова половина класса и выговорить толком не могла, или использовал интегралы — это слово иногда попадалось в комиксах про космические путешествия, но так и оставалось для них пустым звуком. Впрочем, Тим и другие относились к этой слабости Гровера вполне терпимо. Почему бы при случае не пустить пыль в глаза? Ему итак порой приходилось нелегко. Он не мог говорить со сверстниками о высшей математике и вообще о высших материях. Гровер как-то признался Тиму, что раньше обсуждал внешнюю политику со своим отцом, пока однажды они не поссорились из-за серьезных расхождений во взглядах на Берлин. «Я знаю, что им надо делать,— кричал Гровер (он всегда кричал — на стены или на какой-нибудь массивный предмет, оказавшийся поблизости, — чтобы показать, что злится не на вас, а на нечто, имеющее отношение к миру взрослых, скроенному ими по своим меркам, большому миру, в который его не допускали, злится на их косность и упертость, преодолеть которые он пока мог только внутри себя),— я точно знаю, что они должны делать». Однако когда Тим поинтересовался, что именно они должны делать, Гровер ответил: «Не важно. Мы поспорили из-за какого-то пустяка. Но теперь не разговариваем друг с другом, а это не пустяк. Теперь дома родители меня не трогают, а я не трогаю их». В этом году он бывал дома только в выходные и по средам. В остальные дни он ездил за двадцать миль в колледж, Беркширский мужской колледж, созданный по образцу Уильямс-колледжа [119], только поменьше. Там он посещал различные курсы и рассуждал о высших материях. Школа победила Гровера, избавилась от него, Учителям и так забот хватало, и к тому же им хотелось, чтобы все сами делали домашние задания. Очевидно, отец Гровера тоже не возражал против колледжа, особенно после их ссоры по поводу Берлина.