Владимир Вертлиб - Остановки в пути

— Если он в цинковом гробу вернется, ему от этого проку мало будет, — шепчет Натан, дрожит, бледнеет, прижимает ладонь ко рту и опрометью бросается в уборную.

Диванчик в гостиной можно разложить, превратив в узенькую постель, на которой с трудом помещаются родители. Мне ставят раскладушку. Дедушке, который до сих пор спал в гостиной, приходится переехать. Натан с отцом относят дедушкину кровать в комнату Алекса.

После полуночи, выключив свет, мы еще долго шепотом переговариваемся с родителями в темноте:

— Слушайте, надо поскорее отсюда убираться, — тихонько говорит отец.

— А куда? — шепчет мама. — Не под мостом же ночевать.

— Вот еще Алексу, идиоту этому, именно сейчас приспичило идти в морскую пехоту! — шепотом негодует отец. — А у меня ко всему голова разболелась.

— Вот подожди, не известно еще, что выкинет твой гениальный сынок, когда подрастет. Вот тогда уж у тебя голова заболит так заболит.

— Я в армию не пойду, — заявляю я. — Я же не дебил.

— Вот видишь, — торжествует отец, — сын у меня вполне сознательный, я бы даже сказал, серьезный не по возрасту.

— А что ему еще остается, — вставляет мама. — Но за все приходится платить. Всем. Всегда. И ему придется рано или поздно.

Дальше я не слушаю. Осторожно вытягиваюсь на раскладушке, долго не могу заснуть, прислушиваюсь к тиканью часов на стене и равномерному храпу отца. Луна светит мне в лицо. Стальной каркас постанывает под моим весом. Я повисаю на раскладушке как в плохо натянутом гамаке, пытаюсь замереть и как можно меньше ворочаться. Алекс и его морская пехота вдруг перестают меня интересовать.

Долгими ночами я часто мечтаю о своей однокласснице Свете, дочери эмигрантов из Киева. Она на два года старше, а значит, я к ней даже близко подойти не смею. И все-таки я мечтаю о ее упругих грудях, о рыжеватых волосах на лобке — я их, само собой, никогда не видел, но уверен, что они рыжеватые, — о ее больших голубых глазах, о том, как она в упоении смотрит на меня, лежа подо мной и тихо постанывая. Я обнимаю одеяло, и оно превращается в Свету. Я начинаю возбужденно ерзать, но даже о скромном удовлетворении эротических потребностей на этой поскрипывающей ветхой раскладушке и речи быть не может. Того и гляди хлопнусь на пол.

В голове крутится одна и та же фраза, сначала она вроде как издалека доносится, тихо-тихо, потом все ближе, ближе, и вот уже перерастает в оглушительный вопль, затопляющий маленькую комнатку: «Не хочу больше! Не хочу я больше ничего этого! Не хочу! Хватит! Не хочу больше! Не хочу!»

Кто-то трясет меня за плечо. Я вскакиваю и ошеломленно озираюсь. Передо мной стоит дедушка Шлоймо в темно-синей пижаме.

— Ты во сне кричал, — поясняет он. — Слушай, представляешь, иду я из туалета — и понимаю, что кровати-то нет! А она ведь раньше стояла здесь…

На следующий день я беру в библиотеке книгу об истории американской морской пехоты. Называется она «За честь и славу», обложка у нее блестящая, цветов американского флага, сине-красно-белая.

— Ты что, в морскую пехоту собрался? — с ухмылкой спрашивает миссис Райан. — Ты для морпеха чего-то щупленький. Они тебя еще и не возьмут. Спортом надо заниматься и овощей побольше есть.

Я чувствую, что краснею.

— Смотрите, эмигрант-то наш патриотом сделался, — веселится миссис Кардуччи. — Так всегда бывает, из иммигрантов получаются самые отчаянные ястребы.

Миссис Фримен, как всегда, меня защищает и говорит:

— Оставьте его в покое, пусть читает, что хочет. Кстати, мой кузен в морской пехоте служит. Так что я вам о морпехах гадости говорить не позволю.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы не любим Америку? — произносит миссис Райан с наигранным возмущением. — Мы патриотки, еще какие! Когда перед бейсбольными матчами гимн играют, я всегда сползаю с дивана, встаю перед телевизором и в порыве неподдельного патриотизма прижимаю правую руку к сердцу — должно же оно биться где-то под этими складками жира!

Миссис Фримен обиженно отворачивается, а я смущенно мямлю:

— Это я не себе. То есть, я хотел сказать, один мой друг в морскую пехоту идет, и я хотел…

— Ага, это все так говорят, а смотришь, через год-другой их и не узнать: борцовские бицепсы, стрижка «ежик», — перебивает меня миссис Кардуччи. — Некоторые даже ничего себе, симпатичные, привлекательные — по крайней мере, пока молчат…

Я забираю книгу и ухожу. Вот дуры бабы. Я им еще покажу. Когда-нибудь. И тут я ловлю себя на том, что в течение всего разговора ни разу не вспомнил о карте социального страхования.

В парке сажусь на скамейку и начинаю листать книгу. Одна из глав называется «Борьба за свободу в Корее». Листаю дальше: парни в камуфляже, с автоматами, типа крутые. Ну и что, это идеал какой-то, что ли? На военных в форме я в Израиле насмотрелся.

Каждый день в квартире Фишлеров проводятся совещания генерального штаба, участники которого предлагают нам то одно, то другое. Из США нас вышлют, как пить дать.

— Еще неизвестно, примут ли нас в Австрии, — размышляет вслух отец. — В Израиль я не вернусь… Но есть же все-таки шанс, пусть и связанный с определенным риском, но…

Произнося эту маленькую речь, отец принимает горделивую позу, как античный оратор на агоре. До этого он несколько недель молчал, будто совсем уже утратил волю к жизни. Но с тех пор как к нему вернулась былая энергия, он никого в покое не оставляет.

Мама сидит на диване. Она глядит на отца с мягкой улыбкой, но, кажется, видит его насквозь. Людмила за кульманом возится с каким-то чертежным заданием, которое ей дали на курсах. Она уже привыкла к отцовским монологам и не обращает на них особого внимания, вот только иногда вставит «ты совершенно прав» или «я абсолютно с тобой согласна». Натан долго не выдерживает и вскоре уходит к себе.

— Вы же знаете, у меня сердце больное, — сконфуженно бормочет он, хватаясь за грудь. — Мне надо полежать.

Я стараюсь не слушать, я читаю книгу про Александра Великого, само собой, библиотечную. Вот здорово было бы перенестись на две тысячи лет назад и бок о бок с ним завоевывать мир! Только дедушка, полускрытый клубами табачного дыма, время от времени застает отца врасплох вопросами вроде: «Вы же квалифицированный специалист, с высшим образованием, почему же вам визу не дают?» или: «У нас на родине, в Советском Союзе, разрешение на работу никому не требуется».

— Можем поехать в Вашингтон и объявить там голодовку прямо перед Белым Домом, — предлагает отец. — Только для начала надо оповестить все крупные газеты и телеканалы.

Я откладываю книгу и испытующе гляжу ему в лицо. Он что, серьезно?

— Нечего так смотреть, — осаживает меня он. — В конце концов, с журналистами-то тебе придется разговаривать. Ты по-английски уже хорошо говоришь, одну книгу за другой проглатываешь.