Вероника Черных - Иллюзии ночей

Его река.

Он помнил её с детства – полноводную, быструю, чистую, рыбную, с деревянным мостам, с которого ловили рыбу, горожане от мала до велика. Он помнил её раненую войной и кипевшую, бурлящую Победной весной сорок пятого. Он помнил её очищенною, спокойною, обустроенною. А теперь она едва тащится мелководьем, устало неся в себе груду мусора, созданного жестоким разумом и брошенного «бельмешкиной душоночкой», не видящего дальше своей преступной руки.

Несчастная река, несчастная душа, которую триста лет назад отыскали первопроходцы и заложили на ней город. Вот не повезло бедняжке…

Берег, устланный юной любопытной травкой, с удовольствием играющей с ветром и дождём, украшали несколько старых тридцатилетних, а то и поболе, яблонь, которые посадили комсомольцы восьмидесятых. Окаймляла их ольха – «дикая, но симпатичная»: зелёноствольная, с пушистыми гусеничками серых кудрявых серёжек. Ольховый пух летал несколько дней, нахальный и приставучий. Затем устлал полупрозрачным тёплым снегом зелёную траву и уютные закуточки.

Дождь сбил опустевшие гроздья, большинство теперь распластались на асфальте, будто мохнатые толстые гусеницы.

Яблони медленно облетали, сыпля белоснежный цвет на зелёную землю и дорожки и покрывая пространство вокруг себя первозданным снежком из тысяч и тысяч лепестков.

Тучи уползли на запад, открыв чистое, безцветное небо. Вот-вот удалится недовольной матроной последняя непогодная туча, и солнце безпрепятственно пошлёт на город свет и близкую синеву, согретую летним теплом…

Добравшись до старой железной скамеечки, Чепегин сел на неё, опёрся на палку, обвёл внимательным взором вечные берега. И обнаружил, что не один. Неподалёку устроилась с мольбертом тоненькая девушка с длинными, ниже талии чёрными волосами. Правда, она не рисовала, а просто стояла возле мольберта с бумажным листом, чуть тронутым карандашом, и зачарованным взглядом смотрела на яблони-невесты, ронявшие частица своего свадебного убранства на зелёные пучки остреньких травинок.

Чепегин загляделся на необычное восточное лицо. На китаянку не похожа: бледная кожа, высокий лоб, удлинённые глаза цвета горького шоколада… Японское что-то. Очень красиво.

Очень красиво: хрупкая японская красавица с кистью в руке, начатый рисунок на мольберте и белоснежный яблоневый сад с покрывалом из слетевших лепестков вокруг стволов. А с горизонта стремится подняться ввысь новое ослепительное солнце…

Чепегин наслаждался: необыкновенный сегодня рассвет! Так бы и сидел, и сидел на старой железной скамейке, любуясь чудесной, нереальной для городской суеты и прозаичности картиной, забыв о старости, проблемах и боли…

Девушка вдруг очнулась и протянула к мольберту кисть, которую она макнула в краску на палитре.

Чепегин сгорал от любопытства: как она там рисует? Что в итоге получится? Подойти ему показалось неловко: человек делом занят, творит, а он тут замаячит… Кому понравится? Мазильщику по заборам и стенам, разве что…

Он сидел и с удовольствием делал сразу два дела: оценивал сегодняшний рассвет, начавшийся так старо и уныло, а теперь сулящий яркий молодой день, и следил за работой юной, японского оттенка таинственности и притягательности, художницы.

Разгорелось солнце, засинело небо, забелили убегавшие вслед за циклоном отставшие легкомысленные облачка, не накопившие пока в себе тяжесть ливней и затяжных дождей, а художница, попав из термоса чай, всё писала красками, а Чепегин всё сидел в надежде увидеть первое запечатлённое кистью первое летнее утро, и казалось, что он готов лелеять свою надежду до самого вечера.

Но тут на берег забрели мужики средних лет с планами облегчиться и опохмелиться перед работой, и пришлось возвращаться домой и Чепегину, и девушку японского оттенка.

– Успели? – посочувствовал Чепегин, когда она проходила мимо.

Художница, улыбнувшись, кивнула, сказала с акцентом:

– Почти успела. А вы успели?

Он понял, что она имела в виду, подивился её взрослой проницательности, ответил:

– Успел.

Он успел досмотреть рассвет и оставить в себе его частичку.

Девушка неожиданно распаковала папку, достала лист и протянула его Чепегину:

– Примите, пожалуйста, подарок.

Чепегин разволновался:

– Подарок?! От Вас?! Да что вы! Это наоборот бы: мне вам дарить!

– Нет, пожалуйста, примите. Мне будет приятно. Вы и я – дети одного рассвета. Хотя на рисунке не рассвет… Вам нравится?

Чепегин с трепетом принял от неё лист. Этюд невесты-яблони, утопающей в шёлке сброшенных лепестков заворожил его. Потом он забезпокоился:

– Дорого ж это.

– Не дорого. Дёшево. Обыкновенно. Возьмите. Я запомнила. Я ещё напишу.

– … Благодарю Вас..

Чепегин неуклюже поднялся, преодолевая боль в ногах, выпрямился, поклонился, принимая драгоценный лист. Японская девушка оглянулась на яблони и сказала:

– Я сегодня чувствовала себя принцессой, идущей к своему принцу по ковру из лепестков. Никогда такого… никогда… а сегодня иду по лепесткам… как принцесса... И ничего не жалко.

Девушка с оттенком японского приподнялась на цыпочках и поцеловала ненакрашенными губами морщинистую стариковскую щёку.

Чепегина бросило в жар. И словно исчезли камни семидесяти лет, и стало легко и сильно, потому что ему не девяносто два года, а двадцать – нет, и не двадцать, а семнадцать, и этот поцелуй – будто первый девичий поцелуй в его жизни.

– Сне сегодня исполнилось девяносто два года, – произнёс Кирилл Тихонович. – Такого подарка, который Вы мне подарили, у меня… никогда… Спасибо. Спасибо.

Он ещё хотел сказать, что благодаря ей в душу его вернулась молодость, вернулась жизнь. Что изношенное сердце забыло на несколько мгновений о боли, об изношенности своей, впитало в себя воду жизни – любовь.

Но не сказал. Глядел вслед и часто моргал. Лепесток яблони покружился над его головой, неощутимо лёг на жёсткие седые волосы.

Чепегин сел, держа перед собой этюд. Не фотографическое копирование, а преломление увиденного в мыслях, мечтах и представлениях о красоте и о том, отчего захватывает дух.

Ради подобной красоты он воевал в начале сороковых голов. Ради того, чтобы родился кто-то, кто мог бы нарисовать такую красоту – рассвет в осыпающихся яблоневых садах, потому что он затронул его душу.

От звонких мальчишеских голосов цветы вздрогнули и потерял несколько лепестков, присоединившихся к своим собратьям в траве.

– Ну, и сугробы! – сказал один парнишка.

– Какие сугробы? – отозвался другой.

– Да вон из лепестков… Слушай, я на них упаду.

– Зачем?

– Ну… Никогда не лежал на сугробе лепестков.

– Ага! Вот тебе: лови свой сугроб!