Александр Житинский - Лестница. Плывун: Петербургские повести.

Надобно сказать, что мысль эта показалась нашему герою пострашнее зловещих фокусов лестницы. По правде говоря, он знал и раньше, что так оно и есть, но никогда не допускал думать об этом столь жестоко и без оговорок, как сегодня. Тут вспомнились и слова бородатого человека о том, что он лишний, и Пирошников повторил про себя несколько раз: «Лишний… лишний… лишний…» — пока это слово не вышло из привычного ряда и не превратилось в нечто непонятное и замкнутое в себе, как заклинание.

Снова возникла потребность высказать кому-то свои мысли, как это случилось вчера вечером на мосту, но кому? Не дядюшке же, в самом деле, считающему его сумасшедшим, не старушке, которая, может, и пожалеет, да что толку в этой жалости? Пирошников подумал и о том, что раньше с ним такого не случалось, всегда он сам справлялся со своими сомнениями, не испытывая потребности делиться или искать утешения. «Плохо это или хорошо?» — подумал наш герой, но ни к какому выводу не пришел.

Такими мыслями был занят Пирошников, которого мы теперь узнали немного лучше, до возвращения с работы Наденьки. А так как она именно сейчас, в настоящей момент, подходит к двери своей квартиры и вынимает из сумочки ключик, я прерву передышку на карнизе, с тем чтобы снова ринуться в черную пропасть, дна которой пока не видно.

Наденька появилась на пороге комнаты, легкая и деловитая, обремененная кроме своей сумочки еще и сеткой, где навалены были разные свертки, блестела крышечкой бутылка молока и торчал батон; появилась она как-то бесшумно, и глазам ее предстала исключительно мирная картина: дядюшка с Пирошниковым играли в шашки.

— Надюшка пришла! — закричал дядюшка, смахивая шашки с доски. — Продулся, продулся как бестия… Ну, племяшка, — и он устремился к Наденьке, чтобы расцеловать ее, стиснув в своих родственных объятиях, на что Наденька успела лишь крикнуть «Ой!» и рассмеяться. Наш герой, пробормотав: «Добрый вечер», выжидающе посмотрел на хозяйку, а она как ни в чем не бывало, освободившись от дядюшки и сняв пальто и белый халатик, подошла к Пирошникову и спросила только:

— Ну и как оно?

И в этом вопросе была заключена бездна подтекста. Впрочем, несмотря на насмешливый тон и оживленное Наденькино настроение, молодой человек заметил в ее глазах что-то большее, чем простое любопытство: он заметил и внимание, и участие, и даже (на самом донышке вопроса) робость какую-то.

Пирошников молча пожал плечами. Против его воли получилось это излишне надменно и сухо, так что Наденька сразу поскучнела, но виду перед дядюшкой не показала. Напротив, не переставая расспрашивать последнего о каких-то тете Гале да Ваське с Лешкой, которые, по всей видимости, составляли семейство дяди Миши, Наденька принялась хлопотать по хозяйству. Разговор, однако, был затруднен молчанием нашего героя, сидевшего на диване с видом поневоле отчужденным, и некоторой настороженностью дяди, возникшей сразу же после первого вопроса, обращенного Наденькой к Пирошникову. Дядюшка отвечал рассеянно, а взгляд его все время перескакивал с племянницы на молодого человека и обратно. Да и Наденька сама, видимо, чувствовала себя не в своей тарелке.

Наш герой первым не выдержал такого положения и, встав, обратился к Надежде Юрьевне (именно так он ее назвал, на что Наденька удивленно вскинула брови) с просьбой выйти с ним в коридор, чтобы там наедине побеседовать. Дядюшка подозрительно и неприязненно поглядел на Пирошникова и, прежде чем Наденька ответила, заявил, что он не гордый и может сам покинуть комнату.

— Дядя Миша, вы не обижайтесь. Я вам потом объясню, — сказала Наденька, но дядя Миша отрезал:

— Да уж чего объяснять? Уж мне все известно… — и вышел в коридор, разминая в пальцах папиросу.

— Обиделся… — в растерянности произнесла Наденька, остановившись посреди комнаты и опустив руки. — Что тут у вас произошло?

Молодой человек подошел к ней и, неожиданно для самого себя взяв ее руку в свои ладони, начал говорить умоляюще, заглядывая собеседнице в глаза, отчего Наденька как-то подобралась и застыла, как выслеженный зверек.

— Я вас прошу… — говорил Пирошников, слегка даже поглаживая Наденькину руку, впрочем, совершенно неосознанно, а скорее повинуясь кроткой своей интонации. — Я вас прошу, вы одна можете мне объяснить… Вы ведь не считаете меня идиотом, я вижу… Где я нахожусь? Как мне отсюда выбраться? Вы должны это знать. Понимаете, тут приходил ваш муж… — При этом слове Наденька встрепенулась, а по лицу ее скользнула гримаска. — Он говорил, что он тоже… Значит, вы знаете? Расскажите, не мучайте меня. За этот день я столько пережил, вы не представляете даже.

— А ты что, ничего-ничего не помнишь? — спросила Наденька, мягко высвободив руку, которую Пирошников отпустил со смущением.

— А что я должен помнить?

— Ну вот как ты сюда попал, например?

— Да помню же, конечно! — воскликнул наш герой, начиная нервничать. — Это утром еще было, я запутался с этой лестницей…

— Да нет же, — улыбнулась Наденька, — ты попал сюда еще вчера. Не помнишь?

Пирошников потер пальцем лоб, чтобы снова сконцентрировать свои мысли на вчерашнем вечере, который по-прежнему черным пятном лежал в его памяти, но ничего нового припомнить не смог, а потому на лице его изобразились тоска и безнадежность. Тогда Наденька рассказала ему часть вчерашней истории, явившейся для нашего молодого человека совершенным откровением, ибо никакого намека на изложенные события в его голове не запечатлелось. Недостающее звено выглядело следующим образом. По словам Наденьки, наш герой вчера, и довольно поздно, собственно, даже сегодня, был приведен в ее комнату, когда Наденька уже лежала в постели, читая книгу, некоей ее подругой…

— В белой шапочке? — вырвалось у Пирошникова, на что Наденька кивнула, продолжая рассказ.

Подруга эта умоляла Наденьку оставить Пирошникова переночевать, потому что иначе с ним могло случиться, как она говорила, нечто ужасное. И дело было даже не в том, что молодой человек был пьян (кстати, с ног он не валился и, более того, не покачивался), а в выражении такой глубочайшей безысходности и равнодушия, которые были написаны на его лице, такой потерянности, какой еще не случалось видеть ни Наденькиной подруге, ни самой Наденьке. Подруга бегло упомянула о встрече на мосту и о тамошних, так сказать, словах Пирошникова, на что он, стоявший молча, вроде бы реагировал вялыми, но протестующими жестами. Сама подруга («Как ее зовут?» — вдруг спросил Владимир. «Наташа», — сказала Наденька), итак, сама Наташа жила неподалеку, но к себе домой приводить ночью пьяного молодого человека, да и не пьяного тоже, не имела никакой возможности, поскольку жила с родителями, которым подобный альтруизм вряд ли пришелся бы по душе.