Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

— А может, заменим ее на Баконь, мама? Ведь это реальные горы, так что мы согласимся.

— Но, дети мои, это же не на букву «р».

— И правда! — изумленно переглянулись мы. — Это не годится. — И засмеялись: — Кто следующий? Не будем тянуть время. А вы, мадам, к сожалению, проиграли!

Наша мать (не говоря уже об отце) была типичной уроженкой Задунайского края — даже в речи ее были характерные только для этих мест, почти повсеместно исчезнувшие закрытые «э»; под словом «гора» она понимала совсем не то, что понимают под ним трансильванцы. В Венгрии, а я имею в виду совершенно конкретную Венгрию, горой называют практически все, что не яма. И едва дорога, ведущая к крепости, начала чуть-чуть подниматься, Мамочку охватил восторг от видимого вокруг. Несмотря на любовь к горам, она думала прежде всего не о них, но о нас, как всегда, о нас. Наш отец обращал на нас внимание, только когда к этому были веские основания. И это внимание мы ценили, были неравнодушны к отцу, нам хотелось его покорить. С Мамочкой было совсем иначе, мы почти не замечали ее, зная, что она и так полностью принадлежала нам.

Однако уже сам подъем, сама возможность горы взволновали ее.

О, взгляните, сказала она взволнованно.

— На горную цепь! — подхватили мы.

— …на гряду холмов там, вдали, ее серые очертания словно сошли с картины.

Эти «о», эти «словно»; и, само собой разумеется, каждая гора «там, вдали» тоже имеет имя и на каждую тоже взбираются люди. Об этом она говорила с чувством удовлетворения. Наш отец слушал ее с самодовольной улыбкой.

— Эти горы стоило сотворить хотя бы ради тебя, — рассмеялся он.

Наша мать умела разглядеть красоту в искусстве, в природе, затем, комбинируя это с человеком, предъявляла как доказательство существования Бога. Красота уже сама по себе — аргумент в пользу существования Создателя. Ее вера в Бога отличалась от бабушкиной, но разница была не в силе, не в прочности, а скорее в наивности ее веры. Бабушка, пожалуй, даже не поняла бы само выражение «доказательство существования Бога», не поняла бы дилемму: есть ли Бог или нет, это было бы все равно, как если бы мы вдруг заспорили о существовании Дуная или (конкретной) мозоли на пятке. Рационализм бабушки нисколько не угрожал невинности ее детской души. Deus semper maior, Бог всегда больше — то есть представить Его величие невозможно, — этот теологический тезис был ее девизом. Мамочка тоже ничего никому не хотела доказывать, она просто учила, показывала (нам), как нужно видеть Дунай, раз уж мы жили на его берегу и ежедневно дважды переправлялись с одного берега на другой.

На бесконечных наших экскурсиях «по родному краю» она показывала нам не страну, а показывала красоту. О которой отец, например, никогда не высказывался. Он говорил о том, что есть здесь и теперь, что существует здесь, у нас, в нашей стране, король Матяш, бурый уголь, мозоль на пятке, libera nos, Domine [100] Избави нас, Господи (лат.). .

Некоторое время Папочка терпел град маминых «о!» и «ах!», но затем, вместе с Бержени, перешел в контратаку.

— О семя арпадово, Венгрии спаситель! — взревел он. Мать вопросительно: я? Отец обнял ее. — Отчего так робко на груди моей ты трепещешь, дева, отчего, скажи? — Наша мать снова скорчила вопросительную гримасу: я?

Наконец, поплутав по окрестностям, мы поднялись к развалинам крепости; овладеть ею когда-то было действительно нелегко, но теперь она была в полной власти сорняков и социализма. Кое-где торчали чахлые деревца акации, больше похожие на кусты, да слепленные абы как неприветливые постройки Государственного бюро путешествий. Наш отец повел нас на самую высокую стену: с одной стороны — жуткий гибрид, картины разрушения и жалкого чахлого роста, с другой, перед нами, у нас под ногами — широкая обезоруживающая панорама Задунайского края, исчерченный гибкими мягкими линиями пейзаж, богатый распахнутый вид Паннонии: казалось, природу нельзя ни испортить, ни экспроприировать, ни захватить. Казалось, что край этот до сих пор принадлежит нам, а не коммунистам.

Эту ширь и богатство и показывал наш веселый отец.

— Всему, увы, один конец сужден! — Тут мы обернулись к руинам крепости и хилым строениям бюро путешествий. Отец раздраженно махнул рукой. — Повторяю, — на этот раз он широким жестом показал, куда мы должны смотреть. — Всему, увы, один конец сужден! — Он победно оглянулся, проверить, смотрим ли мы на прекрасный и кажущийся неразрушимым край. — Сметает все железною рукою Владыка Время: вольный Илион и Карфаген спесивый равно пали, в руинах Рим и древний Вавилон.

О том, что Риму конец, да и на Вавилон мы можем уже не рассчитывать, он сказал грустным, разочарованным голосом.

Еще у подножья холма, то есть на ровном месте, я решил, что я пьян. Напился не по собственной воле, впервые в жизни. Идея пришла мне в голову, когда, выходя из прохладного дома пастора, я почувствовал мимолетное головокружение и слегка пошатнулся. Или это было вечное сыновнее желание походить на отца?

Я начал шататься, спотыкаться и вращать глазами, как в немом кино. Сестренка с отвращением взвизгнула, а мать дала мне легкого шлепка, чтобы прекратил кривляться. Отец с младшим братишкой на шее шагал впереди и что-то напевал.

— Но у меня кружится голова, и все плывет перед глазами! Ой, и ноги дрожат!

Мать потрогала мой лоб.

— Температуры нет, — сказала она неприязненно.

— Какая температура! — всерьез крикнул я. — Я пьяный!

Лицо ее помрачнело, она помолчала немного, словно желая увериться, что слух ее не обманывает, а потом — потом ничего не сделала. Это ее «ничего» — молчание, печаль, огорчение, одиночество — было гораздо хуже, чем если бы она дала мне пощечину. Такой оплеухи я никогда в жизни не получал.

Я остался на месте, смертельно обиженный. Я всего-то хотел, чтобы Папочка посадил меня на шею, понимая, конечно, что для этой манипуляции я пограничный случай, но ведь и положение было чрезвычайным и возникло не по моей вине… Они не поверили мне. Решили не обращать внимания. На каком основании? По какому праву? Разве они не видели, что пастор меня поил? Такого мальца. Откуда им знать… никто, ни одна душа в мире не могла знать, что на самом деле я не напился и шатался, в общем-то, понарошку. Это знал только я, и никто, даже сам Господь, не имел основания сомневаться… С этими мыслями я упал — прямо в овечье дерьмо.

Голову я прижал к раскаленной земле, все было как в нашей классике: «Горит на солнце тощая отава. Куда ни глянь, налево и направо, кузнечики среди сухих стеблей пасутся, истомленные, на ней». Слово в слово. Но почему же они не верят мне? Это абсурд. Даже Бог не может поступать абсурдно. Хотя он и не всемогущий, например, не может делить на ноль.