Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Они даже не обернулись. Сестренка попробовала несколько раз, но мать дергала ее за руку, и они шли дальше.

— Не можете, не можете вы знать, что я вру, — плакал я. — Вы не имеете права! — Они удалялись.

Второй раз я видел мать пьющей вино, когда отца не выпустили в Вену на похороны дедушки (он эмигрировал после 1956-го). Сказали, что это подорвет государственные интересы. Вот суки!

Горя отец не показывал, он просто стал иначе, кривобоко как-то, ходить, иначе дышать да нацепил на лацканы пиджака и пальто траурные ленточки. Когда позвонили в дверь, мать занималась шитьем. Траурная ленточка — вещь практичная, как бы предупреждающая: осторожно, злая собака. Но наша собака была не злая, мы наблюдали то же, что и всегда: отец сидел в большой комнате, печатая на машинке. (Позднее, когда в дом проводили газ и из гостиной вынесли мебель, мы увидели, как протерт паркет под его письменным столом; за долгие годы он вырыл ногами чуть ли не целый овраг. Дом весь разворотили, всюду сняли паркет, для укладки труб вдоль стен вырыли траншеи, груды земли выглядели внутри дома поразительно, агрессивно, как будто была война и в доме нарыли окопов. Земля, кстати, была насыпная, откуда-то привезенная, а не настоящая почва. Неслучайно нигде в округе в домах не было погребов.)

Я пошел открывать, однако заказное письмо из Министерства внутренних дел почтальон мне не дал. Я побежал обратно. Собралась идти мать, но отец, шевельнув желваками, прорычал:

— Пусть вручит моему сыну!

Мать и до этого была как-то отодвинута от случившегося, от разного рода хлопот, от помощи, траура. Теперь ее отодвинули еще дальше. Отец совещался со своей матерью, созванивался и переписывался с братом, а для нашей матери места и роли в происходившем не оставалось. Она даже не могла помочь, хотя всегда и всем помогала она. Нас удивило, как благодарен был отец за малейшие проявления нашего ребяческого горя. Когда сестренка вежливенько захныкала, он обхватил ее с таким жаром, что мы не знали, что и подумать. Словом, отношения с горем выстраивались по мужской линии, умер его отец, он — наш отец, Мамочка как бы ни при чем. (Она предпринимала немалые, но тщетные усилия, чтобы не обижаться.)

Теперь с почтальоном я говорил уже другим тоном. Как еще никогда, как сын своего отца, как его заместитель, наместник. Смерть словно бы подняла и меня в собственных глазах.

— Мой отец сейчас не в том положении, чтобы выйти, я распишусь, — сказал я и взял ручку из рук почтальона. — В доме траур! — для убедительности добавил я. — Испуганный почтальон больше мне не перечил и поспешил удалиться.

— Бедный доктор! — обернулся он на ходу.

Когда я вернулся в дом, мать, словно камердинер, хотела принять у меня письмо, но я сам отнес его отцу. Она топталась у меня за спиной — лишняя и в этой сцене. Отец вынул нож для бумаги с рукояткой слоновой кости и аккуратно, чуть ли не с удовольствием, во всяком случае театрально, вскрыл письмо, заглянул в него, содержание было понятно сразу, и швырнул его на пишущую машинку. Сотрясаясь в рыданиях, он уронил голову на стол.

Нож для бумаги в его руке тоже вздрагивал. Он был похож на убийцу, на кающегося отцеубийцу, только что осознавшего свой тяжкий грех. Лишь теперь осознал я, что означает смерть дедушки. Она означает, что отныне между моим отцом и смертью никто не стоит. Этот нож у него в руке — и есть его смерть, они теперь будут всегда рядом, и не думать об этом будет невозможно.

Я с плачем упал на него и, обливаясь слезами, соплями, слюнями, стал просить, умолять его:

— Папочка, дорогой, только не умирайте, не умирайте, пожалуйста! — обхватил я его за шею, он же взял меня на руки и укачивал, как младенца.

— Это как раз в моих планах, — прошептал он. — Я тоже в свое время умру, и ты меня похоронишь.

Я все еще всхлипывал. Какое то время спустя мать отняла меня от отца, но не вынесла, а, будто какой-то пакет, положила в кресло, подошла к отцу, заняв мое место, и обняла его, потом подвела к кровати, уложила, словно больного, укрыла клетчатым пледом, поцеловала, и мы тихонько вышли из комнаты.

Вечером мы увидели, что они выпивают на кухне. А потом мне приснилось, как отец церемонно и с некоторым смущением благодарил меня за душераздирающие рыдания.

— Спасибо, сын, я никогда этого не забуду.

Я закрыл глаза, чтобы не видеть истомленных жарою кузнечиков. Кузнечик с очень близкого расстояния — неправдоподобное зрелище. Я притворился, что сплю, что вино — я же говорил! — свалило меня. Между тем рядом даже не было публики. Но врать можно только постоянно, без перерывов. В конце концов на меня наткнулся чабан.

— К пастору, — слабым голосом подсказал я ему. Пастух, как полено или мешок, бросил меня на плечо.

— Примайте, — сказал он священнику и, без малейшей осторожности сбросив меня с плеча, прислонил к стене дома. Подобного безразличия к себе, какое проявил этот чабан, я еще никогда не испытывал.

К моим басням пастор отнесся с полным доверием, в благодарность за что я соизволил съесть кусок жареной курицы. Он уложил меня в своей комнате. Некоторое время спустя в комнату заглянула мать и молча смерила меня презирающим взглядом. Отец же сказал задумчиво:

— С этим не играй. И не думай, что напиться — это так просто. — И тихо закрыл за собой дверь. Можно было подумать, что пьянство — это наука, к вершинам которой ведет долгий тернистый путь. Как в том анекдоте, когда в корчме отец дает попробовать сыну убойной крепости палинки, тот с чихом и кашлем выплевывает ее; ну понял теперь, говорит отец, так что иди и скажи своей матери, что я тут не развлекаюсь.

Я лежал в затемненной комнате развлечения ради, хотя особого удовольствия оно мне не доставляло. Вскоре, к моему удивлению, ко мне заглянул и священник и спросил, не хочу ли я исповедаться. Сперва я решил, что сейчас завизжу, да так оглушительно, что вылетят стекла из окон, потом подумал, что выгоню попа вон, как если бы я был не я, а мой дедушка, а потом не думал уже ни о чем, а просто отвернулся к стене, как будто я спал или вообще меня не было в этом мире. И только вкус огуречного салата во рту напоминал мне о том, что я все-таки существую. Но святоша этого знать не мог и на цыпочках удалился из комнаты — боюсь, что в знак братской ко мне любви.

Я не любил не только походы, еще больше я не любил прогулки. Это я унаследовал от отца (по-моему, только это). Я и мой батюшка прогуливались только в случае крайней необходимости.

Последний раз такая крайняя необходимость возникла летом 1938 года; во всяком случае, так полагал мой отец. Сердце его было переполнено чувствами. Мать еще осторожничала, но все же прогуливалась с ним. Прозрачное редколесье от жары задыхалось. В Задунайском крае это бывает нечасто. Небо — словно гигантский стеклянный колокол. Не колокол даже, а стеклянная раскаленная плоскость, местами посыпанная сверху где песком, где гравием, где мукой, ибо раскаленное небо над головой местами было затенено, местами подернуто перышками облаков и легкими тучками. Тени они не искали, им было не до того.