Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

— Вы почему улыбаетесь, дядя Пишта?

— Просто так, господин доктор, — и при слове «доктор» подмигнул отцу.

— А я слыхал, будто смех без причины — не от большого ума. Или как, дядя Пишта?

— Верно, господин доктор, — и снова мигнул, — смех без причины — признак дурачины.

— Никак смешинка попала в глаз, дядя Пишта! — воскликнул отец. Они помолчали. — Так, стало быть, просто так, да не просто так? Иначе выходит… ну вы меня понимаете?!

Старик, прикрывая ладонью рот, захихикал:

— Понимаю… чего тут не понимать… хе-хе… господин… до-ох-тор…

Они разговаривали, словно бы опасаясь, что их подслушивают, дяде Пиште говорить намеками-экивоками доставляло явное удовольствие, отец тоже, пытаясь настроиться на некий мужицкий лад, видимо, ощущал себя в зачарованной атмосфере секейских анекдотов — как понимают и рассказывают их пештские горожане. Старый кулак потешался над тем, как он ловко обвел вокруг пальца гэбэшников, ведь когда он говорил «господин доктор», то имел в виду «граф».

— Ну а раз вся деревня в курсе — вся деревня ведь величает вас доктором! — он опять подмигнул, — то выходит, что «доктор» на самом-то деле не «доктор», а «граф»! А ущучить — поди попробуй, ведь говорят-то все «доктор»!

С лингвистической точки зрения дядя Пишта был, несомненно, прав. Безупречный замысел, безупречное исполнение, никого не ущучишь. Но со временем народ, среди прочего, осознал, что ущучить можно кого угодно и возможность сия без употребления не останется. Посадили вскоре и дядю Пишту по пустячному ложному обвинению — заметим, впрочем, что диктатура нуждается не столько в ложных обвинениях — они ей нужны крайне редко, — сколько в ложных законах, исполнять которые невозможно, ну а уж контролировать их исполнение… тут простор открывается необъятный.

Дали ему год, и когда дядя Пишта вышел, то уже не смеялся, а плакал:

— Поглядите-ка, господин доктор, что со мной сотворили… — вытянул старик руки, показывая их отцу. Тот ничего особенного не заметил, руки как руки, крестьянские, крепкие. — Посмотрите, как побелели… Это ж надо, такой позор!

Целый год он сидел без дела, что сказалось и на руках, вот это, этот позор, он отцу и показывал. Зато у отца к тому времени руки стали как у заправского работяги — заскорузлые, мощные, загорелые. В каждом пальце гнездилась такая сила, что на нем можно было качаться, как на качелях. Мы цеплялись за его указательный палец, еле обхватывая его ручонками, и отец нас качал.

В сентябре появился на свет мой братишка, да с такой пребольшой головищей, что люди ходили дивиться. А в декабре, на девяносто первом году, умерла прабабушка.

У прабабки была трость, увенчанная головой бегемота, из чистого серебра (которую, по преданиям, привез из Африки дядя Чарли, получивший ее в подарок, вкупе с хронической лихорадкой, от какого-то вице-короля), и, когда старуха стучала ею, полагалось бежать к ней и падать ниц (или как уж там); восседала она на троноподобном высоком стуле. А еще нужно было целовать ей руку.

— Что ты щупаешь мою руку, не померла еще!

Дело кончилось тем, что прабабку хватил удар, она все понимала и помнила, но связь между мыслями и словами была утрачена. Она очень мучилась. Как-то раз за обедом, повернувшись ко мне, говорит:

— Подай соль! — Я протягиваю ей соль, на лице ее выступает испарина, дрожащие руки жестикулируют, в глазах слезы. — Да нет же, дай соль, дай соль! — повторяет она.

Содрогнувшись от страха и жалости, я беспомощно оглянулся на тетю Мию, которая опекала прабабушку. Тетя Мия, кусая губы, смотрела перед собой, остальные, не зная как быть, протягивали старухе кто зубочистки, кто паприку, кто суповую тарелку.

— Да нет же, соль, соль!

Тут я грубо, по-идиотски вместо слез прыснул смехом.

— Mistvieh!.. — заорала на меня тетя Мия. — Schweinehund! Marsch hinaus! [144] Дрянь!.. Скотина! Пошел вон! (нем.)

Много дней я не смел никому посмотреть в глаза. А тетю Мию я просто ненавидел, потому что она была права. Траур и вообще все трагическое до сих пор возбуждают во мне скорее смех, чем слезы. Может, это какой атавизм? Может, родом я из такого племени, которое от радости плакало, а от боли смеялось? У меня никогда не бывает более развеселого и игривого настроения, чем в минуты, когда я несчастен.

После этого случая прабабушка больше не говорила, забыла и слово «соль». Когда к ее стулу подкрадывалась тень, она взвизгивала, и тогда кто-нибудь подвигал ее ближе к солнцу. Под вечер с веранды, выложенной кирпичом, ее переносили во двор, на траву. Об землю не постучишь, и она больше не стучала нам своей тростью. От этого, как мне представляется, и умерла. Оттого, что лишилась последней власти. Что будет с бедными чехами, что с короной? Не знаю. Может, достанется Папочке. Хотя ему теперь некогда. Уходит чуть свет, возвращается без сил, усядется на веранде и сидит одиноко в вечерних сумерках, долго-долго сидит, и никто, даже дедушка, не смеет к нему подойти, разве только Мамочка. Он один, как король, угнетенный заботами о государстве, правда, выглядит он таким королем, который одновременно и собственный подданный, а от этого настроение у короля, понятное дело, портится. Но вот он внезапно вскакивает, куры, как перепуганные царедворцы, бросаются врассыпную, горностаевая мантия подметает прохладный кирпич веранды, и король, еще не дойдя до постели, уже спит.

Случалось, он засыпал даже раньше меня. Отчего я испытывал чувство гордости.

Иногда к нему можно было осторожно подкрасться и попросить рассказать сказку. Но если мы упускали подходящий момент, он, ни слова не говоря, стряхивал нас с себя, как котят, или шикал, как на утят, чтобы случайно не наступить. (Однажды младший братишка — вовсе не ради этого — пошвырял всех утят в выгребной сортир. «Ты бы слышал, как здорово они верещали !»)

В основном он рассказывал о древних венграх. А может, о гуннах. О королевиче Чабе, который скакал на коне с копытами, покрытыми звездной пылью. И даже имитировал цокот, когда королевич Чаба мчал по асфальту в Дёндёш или, допустим, в Хатван. Цокот копыт по асфальту — в этом отцу равных не было. Мы тоже этому научились, я мог бы продемонстрировать. Но имитировать целый духовой оркестр как минимум из шести музыкантов, с тарелками, тромбонами, или как там их называют, умел только наш отец, но для этого он должен был быть или в очень хорошем расположении духа, или в легком подпитии.

А еще он классно пародировал венгерских швабов из Будакеси:

— Путакес, Путакес — там есть мой том, мы с коровой фтвоем молоко таем, у коровы мешту нок есть пальшая круть, ната рати молока эту круть тянуть.

Кто такая корова, к тому времени мы уже знали, корова — это корова, ха-ха!