Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Остался один стаканчик, с виду простенький, с записочкой в нем, написанной почерком матери: Этот стаканчик остался от матери Адама Маньоки, Розы Дели, монограмма FD — потому что отца Розы звали Ференц. Это не серебро, но вещь все же ценная в силу возраста, узор называется «облака». Показывала в музее, примерно 400 лет.

— Мерзкий еврей! — прошипела мать у кафе «Луксор». Младший брат, (снова) обмерев, шагал рядом с нею. Он был уже выше матери. Та вдруг потрясла головой, словно только что поняла, что сказала. — Против евреев я ничего не имею. Я просто терпеть не могу бесчестных и наглых людей, среди которых на удивление много евреев.

К физическому труду мои родители привыкли относительно быстро. Они оказались к нему приспособленными, да и желание было. Большинство будапештцев относились к труду иначе. Они чувствовали себя оскорбленными и униженными и физический труд презирали. Мой отец, как я уже говорил, ни на что не смотрел свысока.

Уже на второй день он записался в подсобники на строительство церкви. Любопытно, что в те времена такое строительство разрешалось. Приходский священник уже поджидал его, он принял отца у себя, угостил ликером и попытался его убедить, что месить раствор — занятие для него недостойное. На что отец, хитрый лис, игриво-елейным тоном (подобные игры он обожал) задал патеру риторический вопрос, возможно ли провести различие между отдельными видами труда, если они одинаково служат умножению славы Господней, и не ему ли, чьи пращуры (не предки, а пращуры!) веками помогали Церкви, следует продолжать то же самое; а как помогать, в качестве палатина или подсобника, это дело второстепенное. Преподобный отец нашел эту мысль вполне благородной и само собой разумеющейся, и они пропустили еще по рюмашке.

Позднее они испольно арендовали участки земли на пригорке Андриша и хуторе Келлера. Окучивали картофель. («Вы красивая женщина. На вашей корме можно было бы посадить два ряда картошки».) Они возвращались домой шатаясь, пьяные от усталости. Руки сбиты местами до мяса, кожа в клочьях — но эти, доступные глазу саднящие раны хотя бы можно понять. Непостижимо и непонятно было другое: нечто большее, чем усталость и измождение, — сокрушительное поражение тела, и вообще, ощущение, что человек — это только тело, только боль, только безысходность, откуда оно взялось?

— От работы, — пробурчала, как обычно повернувшись к плите, тетя Рози.

Театрально ощупывая поясницу, мой отец по-старушечьи закряхтел:

— Ох-ох-ох, помираю! — Он пытался смеяться.

Тетя Рози не оборачивалась; на плите, как всегда, дел хватало, на то она и плита.

— Не помрете, — равнодушно сказала она.

— Что вы сказали, тетя Рози? — подскочил к ней отец, не любивший конфликтов, старавшийся избегать их или быстро заглаживать.

— А то, господин граф, что от мотыги еще никто не помер, господин граф.

— Тише, тише, — мужественно-трусливо зашикал на жену дядя Пишта.

— Чего расшикались тут, нечего на меня шикать! — Тетя Рози, дюжая, с собранными в пучок волосами крестьянка в многослойной юбке, казалась мне старухой, ей было лет пятьдесят. Лицо ее так и пылало от гнева. Глаза же всегда искрились, что делало ее красивой или, во всяком случае, необыкновенной. — Раз он граф, значит, граф, и все тут. Чего вы хотите?! Какой он вам господин доктор, кого вы этим обманываете? Себя? Его? Или органы, АВО?

Она говорила на палоцском диалекте, который стал и моим родным языком, и АВО, ау-воу, звучало как лай, как скулеж.

— Граф, — кивнула она и, словно бы проверяя, правду ли говорит, бросила взгляд на отца. — Граф не должен мотыжить. — Или она повернулась к нему лишь теперь? — Не барское это дело.

Наступило молчание. Казалось, тетя Рози хотела сказать, что нашей семье здесь делать нечего. Мой отец смущенно топтался на месте, спорить было не с кем, да и нечего было сказать.

— Ну да, Розика, — попытался встрять дядя Пишта, — семья господина доктора — они же совсем… они же не эти… — Он замолчал.

— Что — не эти?! — накинулась на него жена, как будто родителей тут и не было. Мать со слезами кинулась в комнату, где оказалось полно народу (нас), она развернулась, выбежала во двор, бросилась в огород. Испуганный дядя Пишта смешно топотал ногами, как будто разучивал танец (курсы для начинающих), а тетя Рози невозмутимо смотрела на бегавшую, словно в амоке, мать.

— Тетя Рози, да что стряслось? — примирительно загудел мой отец.

— Ничего, — отвернулась она к плите, — ничего не стряслось, господин граф.

На это, опять же, сказать было нечего.

Около недели они не общались (включая и дядю Пишту!), а только здоровались. На рассвете родители отправлялись на картофельное поле, с заходом, пошатываясь, возвращались домой, руки их были обмотаны тряпками, словно у прокаженных. Мать, толкая перед собой живот, шла в летнюю кухню стряпать какие-то жуткие вещи, не зная еще, как готовить из ничего (как выяснится, это возможно!); с хозяевами они утром здоровались, вечером прощались, ничего у них не просили и не получали. Понятно было, что долго они так не протянут, но родители были молоды и поэтому легкомысленно полагали, что силы их бесконечны.

Но как-то вечером, когда усталый отец ввалился в кухню, тетя Рози сказала плите:

— Уж больно вы споро мотыжите, господин доктор.

— А что, нужно медленней?

— Не медленней, а размереннее, господин доктор. Как сердце бьется, — и лицо ее вспыхнуло.

С этого дня она помогала, чем только могла, объясняла им, как мотыгу держать, как портянки наматывать, где окучивать основательно, где только чуть-чуть взрыхлить, где тяпкой работать и где пропалывателем, и как проверить, достаточно ли упитан гусь (поднять крыло и нащупать «под мышкой» бугор, если есть, все в порядке!), как готовить маисовые лепешки, жарник, колобец.

— Еду можно приготовить из чего угодно, Лилике. Все может быть вкусным, уж поверьте мне! — с горечью сказала тетя Рози, но глаза ее так и искрились.

Но самое классное — это, конечно, лапша с маком! Которую якобы я любил. И якобы только благодаря ей и выжил.

— Лилике, хотите я сделаю для ребенка жеванку из лапши с маком?

Лилике поблагодарила ее, хотя и не знала, что это такое. Мой отец знал, но молчал.

— Тетя Рози, а что это? Покажите, как ее делают.

— Жеванка она и есть жеванка, чего тут показывать?

Но все-таки показала — высунула широкий, как лопата, язык, будто глумясь над матерью, хотя в действительности хотела лишь, чтобы та увидела, что она делает.

— Побольше слюны, Лилике, это главное, и тогда жеванка будет мягкая, нежная, шелковистая, понимаете, Лилике?

Моя мать, словно урожденная графиня (каковой она не была), хлопнулась в обморок. Еще не хватало, чтобы ее единственного ненаглядного сына кормили этой клейкой слюнявой и темной (от мака!) дрянью!.. Отец взял ее на руки и, улыбнувшись (заржав, если честно), как Грегори Пек социалистического разлива, вынес из кухни.