Геннадий Баннов - За огнями маяков

— Все равно железнодорожники. Хорошо, что вместе поедем, — Люда подвела итог неожиданного знакомства.

Вместе или не вместе придется работать на сотворенной японцами железной дороге и часто или не часто, но доведется общаться друг с другом. Разговор обрастал шутками, становился звонче и веселее. Девушки между тем суетились: первым делом они положили на бок один чемодан, накинули на него светлую тряпицу и стали готовить завтрак — вареную картошку и хлеб. Пригласили и ребят; те приняли предложение и на светлую тряпицу выложили обернутую в газету владивостокскую селедку.

— Есть чайник? — Олег задался вопросом.

— Есть, вот, — Из небольшой сумки Люда вытащила небольшой жестяной чайник, со смехом протянула Олегу, как бы намекая ему сходить за кипятком. Он огляделся вокруг, пошел в сторону служебных кают.

Теплоход между тем, повинуясь командам стоящего на мостике капитана в белоснежном кителе, отчаливал от пристани — вытягивал его кормой вперед, подальше от берега, маленький буксирный пароходишко с большой черной трубой. С берега махали платочками — кого-то провожали… И заработало собственное нутро «Крильона», и стал он разворачиваться и выходить на середину бухты.

В бухте вдоль и поперек сновали катера и мелкие суденышки с бурунами по носу и тянувшимися за кормой вскипающими на солнце дорожками. Солнце уже пригревало, и на душе было радостно. Ветер с моря ласково поглаживал по лицу. Владивосток, с облепившими косогоры избами и лачугами, медленно уходил к юго-западу. Чисто прибранного, будто к празднику, центра города не было видно, но издали он искрился и горел на солнце; радостно провожал он отбывающих на край света путешественников, загадочно подмигивал зелеными огнями маяков.

«Крильон» вместе со своим двойником «Анивой», похожей на него, как одна капля воды, перевозили вербованную публику с материка на Сахалин: «Крильон» ходил до Холмска, «Анива» — до Корсакова. Оба плоскодонных корабля взяты у поверженной Германии в счет репарации. Сверкают они белизной и отделкой палубных надстроек. Каюты, разделенные коридором, привлекают внимание отделкой дверей из карельской березы и мореного дуба, сверкающих на них бронзовых ручек и романтичного подсвета косо вставленных в потолочные абажуры лампочек.

На открытой палубе кучками разместилась молодежь, не захотевшая спускаться в твиндек, где были места третьего и четвертого классов. Одна из них облюбовала место возле монументальной трубы, и Олег, балансируя между пассажирами, спешил к завтраку с кипятком в чайнике. Поставил его на палубу, рядом с чемоданом, накрытым белой салфеткой и сервированным под изысканный стол.

Нарезая селедку и чистя холодную картошку, вспоминали эпизоды студенческой жизни. У девушек разговор был серьезный, а парни выбирали и преподносили то, что было занятно и вызывало смех. Подробно остановились на том, как провели время во Владивостоке, как в ресторане просадили почти все деньги, назначенные в дорогу, а потом, выйдя на улицу, хохотали…

Открытое Японское море поплескивало в борта «Крильона». Впереди была только вода и, как полог, раскинутое над ней чистое небо. Море и небо, и ничего больше. Владивосток уходил в туманную даль, стушевывался в дали и пропадал вовсе. Слева показался выступающий мыс с нависнувшим над водой скалистым берегом. На нем, сверху, далеко виден маяк с зарядным устройством, с лестницей для служителя. И невдалеке для него же избушка с домашними животными, с тишиной, с удобствами.

На фоне каменно-серых скал, если вглядеться, видны будто карандашом выписанные очертания застывших в неподвижности сторожевых кораблей. По борту слева откуда-то явилась идущая поверху подводная лодка стального цвета. Публика на корабле обступила левый борт, приветственно помахала. Невдалеке от советской границы, в Корее, неспокойно, идет война. Японское море нашпиговано американскими кораблями: везут орудия, танки, боевые самолеты. Не потому ли наша подлодка сопровождает корабль? Долго идет рядом с «Крильоном», возможно, на всякий случай прикрываясь ее корпусом. Но вот, наконец, отходит в сторону и, сливаясь с поверхностью моря, теряется из виду…

Ушел и скалистый берег с возвышающимся мысом. От Владивостока и бухты Золотой Рог осталось одно теплое воспоминание. Море сделалось однообразным и неинтересным, публика разбрелась по всему кораблю. Вдруг кто-то воскликнул:

— Касатки!

Другие подхватили:

— Касатки! Касатки!

По тому же, левому борту, куда снова кинулись пассажиры, прошли касатки, обгоняя корабль, — кильваторным строем штук пять, одна за другой. По неясному какому-то сигналу (определенно же — по сигналу!) одновременно вздымались, спинными плавниками вспарывая воду.

Промчались и все. Как будто ничего и не было.

К обеду корабль погрузился в туман. Солнечный свет померк — образовалось безмолвие. Мгла становилась гуще, на палубе стало сыро и холодно. Впереди, как и справа, так и слева, ничего не видно, корабль подавал сигналы густого, низкого тембра, на душе от них делалось тревожно. На полубаке сгрудились мужики — всматриваются в даль. Кому-то померещился впереди огонек, на это сообщение корабль отозвался новыми гудками.

По доверительным сказам мужиков, по-свойски разбирающих международные события, понятно, что иные из них повоевали и с немцами, и с японцами — форсировали хребет Большой Хинган. Освобождали и Сахалин, и Курилы. Некоторые даже, защищая своих соседей — корейцев, китайцев, столкнулись с американцами. Сейчас едут на край земли, чтобы спокойно пожить. Просто жить. Достаточно уже понюхано пороху…

Полосу тумана, по-видимому, проходили успешно: стало светлеть. Показалось, наконец, долгожданное солнце, оно и топило, и рассеивало остатки тумана, возвращая доброе настроение. Мир делается чист и прозрачен, солнце грело руки, плечи, осязаемо прикасалось к лицу. Все вокруг — и на палубе, и на море — оживало, душа успокаивалась.

Молодой матрос с лихо закрученным чубом и до блеска надраенной ременной бляхой суетливо переходил от борта к борту, что-то высматривал — что-то, возможно, недоступное для понимания сухопутным его сверстникам. Проносясь мимо Гоши и попутно заглядываясь на девушек, с которыми Гоша общался, невежливо задел его плечом и с неприступным видом прошествовал мимо — знай наших! Почуяв Гошино и Олегово к себе внимание, оглянулся, встретился глазами — ух ты! Уж не искры ли посыпались?

— Вот, и на корабле имеются хамы. Свои хамы — жизнь, как жизнь, — Олег отметил это и покачал головой.

К вечеру, когда слева по борту горело закатное солнце и палуба медленно остывала, опять она наполнялась людьми. Толкаясь среди них, Олег совал нос во всякие закоулки на корабле от машинного отделения до кормы, где на тросе опущен в воду заинтересовавший его эхолот. Вокруг все было занимательно и интересно — не корабль, а мечта: плоскодонный, речной, а за нехваткой килевых приспособлен к рейсам в Дальневосточном море. Олег притрагивался к гладкой и теплой деревянной поверхности, ласково поглаживал ее рукой. У ведущей к капитанскому мостику лестницы увидел известного уже матроса с лихим чубом: тот, не замечая Олега, заинтересованно беседовал с какой-то симпатичной девушкой. Высокая, фигуристая. Еще и распустила волосы! О! Ну, конечно, это же Эмма завладела вниманием молодого матроса. Тот торопился сказать ей что-то важное, а ей, похоже, было не до этого: она будто куда-то спешила. Упершись рукой в стенку, он загородил ей дорогу и в чем-то горячо ее убеждал. Глаза ее блуждали по палубе. И встретились они с Олеговыми. Это были глаза: большие, карие! Увидев Олега, они будто повеселели.