Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

— Да, пожалуй, выпью чего-нибудь, — говорю я и открываю шкафчик из красного дерева, находящийся в кабине. В нем бутылки и стаканы в специальных зажимах. Есть даже маленький боченочек, полный кубиков льда. Вот какой утонченный человек мой отец, который хочет изгнать мою мать в сумасшедший дом, который живет под плетью тети Лиззи, который надул Федеративную Республику на 12,5 миллиона марок. Я наливаю себе выпить, снова занимаю место за спиной у Тедди и жду, когда он закончит говорить со следующим аэронавигационным пунктом. После чего тоже надеваю ларингофон.

— Тедди…

— Да?

Я не спрашиваю его, хочет ли он выпить, за штурвалом он никогда не пьет. Я спрашиваю его:

— Как дела в Люксембурге?

Его голос звучит из наушника:

— Я… я не хотел бы об этом говорить, господин Оливер.

— Тетя Лиззи — королева, так?

— Я в самом деле…

— А моя мать опять в санатории. Уже полтора месяца. Сколько ей еще там на сей раз оставаться?

— Врачи обеспокоены, господин Оливер. Милостивая госпожа все больше уходит в себя, становится все грустнее. Она почти не разговаривает…

Браво, тетя Лиззи! Ты делаешь свое дело, тетя Лиззи! Поздравляю тебя, милая тетечка!

Пью за тебя.

Чтобы ты подохла. Медленно так, ме-е-едленно.

Я выпиваю свой бокал, наливаю новую порцию и гляжу в боковой иллюминатор, но облака, в которых мы летим, абсолютно темные. Время от времени Тедди говорит с наземными станциями.

Мать…

Я не хочу сейчас думать о ней, потому что мне вдруг разом стало жутко мерзко на душе. Напиться я не могу и не хочу. Поговорить с Тедди? Он должен вести машину по курсу, ему нельзя мешать.

Можно почитать!

Надо же поглядеть книгу, которую мне дал господин Лорд для моего предка. И вот я достаю из дорожной сумки «Дибука» и переворачиваю пожелтевшие страницы.

ПЕРВЫЙ АКТ.

Из-за закрытого занавеса в полной темноте издалека доносится тихое, мистическое пение:

Занавес медленно поднимается.

Мы видим деревянный молельный дом, с очень старыми, почерневшими от времени стенами. Балка, поддерживаемая двумя столбами. К середине балки, над возвышением, прикреплен старый висячий светильник из меди. Пульт для торы [144] Предмет религиозного культа иудеев — свиток, на котором написано «Пятикнижие». покрыт темным покрывалом…

Я читаю дальше, перелистывая страницы. «Бонанза» летит сквозь готовые разрешиться снегом облака, то и дело проваливаясь в воздушные ямы. Я отпиваю из бокала виски, листаю книгу и слышу голос Тедди:

— Redhair seven… Redhair seven… This is Two-one-one-one-zero… [145] Рыжик-7… Рыжик-7… Я 2–1−1−1–0 ( англ. ).

Я читаю:

ХАНАН (тихо, но твердо): Не позволено бороться с грехом, но его можно умерить. Как золотых дел мастер очищает золото на сильном огне, как крестьянин удаляет плохие зерна, так и грех должен быть очищен от нечистого, чтобы в нем осталось только святое.

— O'kay, Redhair seven, o'kay… following your instructions… [146] Хорошо, Рыжик-7… выполняю вашу команду.

ХЕННОХ (удивленно): Святое в грехе, как одно вяжется с другим?

ХАНАН: Все созданное Богом несет в себе искру святого.

ХЕННОХ: Грех создан не Богом, а злой силой!

ХАНАН: А кто создал злую силу? Тоже Бог! Злая сила — это…

Перелистываю страницу.

…другая сторона Бога, и коль скоро она такова, то и в ней должно быть святое.

Стоп!

Я ставлю свой стакан в зажим у окошка.

Осторожно провожу пальцем по странице. Дело в том, что при перелистывании я что-то почувствовал. Тот, кто просто перелистал и вытряс книгу, как господин Коппенхофер, ни за что этого не заметил бы. Но если провести пальцем по странице… Когда проводишь пальцем по странице, чувствуешь две крохотные, почти незаметные неровности. А вот и третья неровность. Это следы игольных уколов. Кто-то сделал укол в букве «е», в букве «о» и букве «к».

Листаю дальше.

Я уже больше не читаю, а только ощупываю страницы. На некоторых страницах ничего не нахожу, на некоторых кое-что обнаруживаю. Проколотое «т», проколотое «а», проколотое «м».

Я беру карандаш и бумагу и выписываю друг за другом буквы. Не все, потому что иголочных уколов очень много. Е, О, К, А, М, Т…

РАВВИН АСРИЕЛЬ: Чего же от меня хотят? Я стар и слаб. Моему телу нужен покой. Моя душа жаждет уединения, но меня преследуют муки и боль всего мира. Каждая просьба, передаваемая мне, как уколы иглой в мое тело…

Уколы иглой!

Совсем слабые, едва заметные, но все же заметные… А. Е. М…

Я пролистываю всю книгу. Все новые игольные уколы.

Мой папаша и досточтимый Манфред Лорд. Хорошо спевшиеся дружки. Неплохо они придумали с «Дибуком». Просто-таки даже здорово придумали. Отличное изобретение для их жульнических дел.

К. Т. А. М…

Две кошки. Три кролика. Галка.

Они мирно кормятся в маленьком домике. Электрическая лампочка на потолке дает свет. Снаружи, в парке, из кустов выходит олень. Перед домиком стоит кормушка. Олень подходит к ней и начинает жевать. Моя мать сидит на корточках перед маленькой хижиной и разговаривает с животными. Я наблюдаю за ней. Пять часов вечера. В парке много снега. Расчищено лишь несколько дорожек.

— Это моя самая любимая из всех клиник, — говорит мать, кормя из ладони галку.

— В других всегда было какое-нибудь одно животное, здесь их много, особенно летом! Мне и уезжать отсюда не хочется. Все звери уже хорошо меня знают.

Галка насытилась и садится матери на плечо. Птица звонко кричит: «Карр!»

— Да, моя маленькая, да. Вкусно было?

И так каждый день, с того самого, как я появился здесь: ровно в пять моя мать кормит животных. Врачи ей это разрешают. Матери не прописан постельный режим. Ей необходимы движение и свежий воздух, говорят врачи.

Мать отказывается принимать посетителей. Я — единственное исключение.

Кошка мяукает и получает еще одну порцию молока.

— А орехи ты не забыл? — спрашивает мать.

Нет, не забыл. Вчера она попросила принести их.

— Пусть это будет твоим рождественским подарком мне, ладно? Много-много земляных орехов! Птички так их любят. И белочки. Знаешь, сколько здесь белочек и птичек — необыкновенных, разноцветных!

Я купил кило орехов.

С тех пор как я в последний раз видел мать, она постарела лет на двадцать. Она словно тень. Вряд ли она весит более сорока пяти килограммов. Руки у нее — кости, обтянутые кожей, лицо белое и прозрачное, в синих жилках. Глаза громадные, покрасневшие. Время от времени она вертит головой так, словно у нее на шее петля, от которой она хочет освободиться. Это у нее что-то новое. Ходит мать очень неуверенно, часто спотыкаясь. Сестры рассказывают, что она почти ничего не ест. Зато то и дело просит кофе. Чаще всего она лежит в одежде на кровати, уставясь в потолок.