Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

Но есть также нечто другое, что более всего придает доктору Хаберле сходство с Хорьком: от него воняет. По-другому. Но тем не менее. От него воняет потом.

Не то чтобы он не мылся. Я уверен, что по утрам и вечерам он надраивает у себя под мышками и в других местах. Пусть даже самым дешевым мылом. (Ах, этот домик!) Нет, тем, что от него воняет, он обязан другому обстоятельству, которое у меня даже вызывает жалость. Из-за постоянной экономии он носит двубортный костюм с широкими ватными плечами, которому не меньше десяти лет. Десять лет он в нем потел, когда волновался, или уставал от работы. Можете ли вы представить себе, что это такое — насквозь пропитанный потом костюм?

У меня он вызывает жалость — бедный, затюканный человечек. Класс давно его определил. Все единого мнения: размазня и слизняк.

Точнее — и тут я должен сказать несколько слов в пользу Хорька — в начале урока все выглядело иначе. Известно, какие мы молодцы перед маленьким рядовым учителем, который к тому же не очень здоров и всего боится. Так вот, когда он вошел в класс, Гастон, один из французов, вынул из кармана брюк табакерку, открыл ее, взял понюшку табаку, не спеша понюхал и передал табакерку Вольфгангу. Тот сделал то же самое.

Хорек стоял, бледнел и краснел, не произнося ни слова. Я видел, что он совершенно обескуражен. Поначалу он никак не мог сообразить, что же ему делать. Девочки хихикали. Табакерку передали третьему. Хорек сказал:

— Мы начнем чтение «Германии» Тацита. Прошу вас открыть ваши книги.

Это был отнюдь не лучший способ вхождения в контакт. Потому что тут же выяснилось, что никто из нас, двадцати двух, не взял с собой книгу Тацита. Табакерка шла дальше по кругу. Один за другим мы нюхали табак. В классе стояла абсолютная тишина. Мы ни гу-гу, он ни гу-гу. Он смотрел на нас, словно онемев. В классе шесть девушек и шестнадцать ребят. Можете себе представить, сколько это длилось, пока все шестнадцать не исполнили номер с табакеркой. Шестнадцатый встал и отнес ее назад Гастону. Все это время я наблюдал за Хорьком. Сначала я боялся, что он расплачется. Затем в нем произошла перемена, стало заметно, что он что-то придумал. И действительно — когда Гастон не торопясь стал убирать табакерку, Хорек сказал ему:

— Я здесь новый человек, но должен вам заметить, что ваши манеры оставляют желать лучшего. О том, что и гостя принято угощать, вы, должно быть, не слышали? Вы что, дома тоже сами пожираете всю еду, предоставляя другим смотреть? У меня на этот счет другие представления.

Такой ход способен вызвать восхищение, правда? Другие не следили за Хорьком столь внимательно, как я. Гастон совершенно обалдело встал, подошел к учителю и протянул ему табакерку.

— Извините, месье, мы не знали, что…

— Да-да, — сказал Хорек, — вы вообще много не знаете!

И затем он сам нюхнул табаку. Могу поклясться, он нюхал табак первый раз в жизни, и ему было противно, но он сделал это и притом так, как положено, — благо только что он наблюдал, как это было проделано шестнадцать раз подряд.

— Большое спасибо, Гастон, — сказал Хорек.

Сначала все онемели. Потом Вольфганг громко сказал Ною:

— Тот парень нас неверно информировал. Он вовсе не такой уж болван!

— Погоди еще, — ответил Ной.

И он оказался прав! Уже две минуты спустя из-за наглости, допущенной Вольфгангом, выдержка Хорька кончилась. И он начал орать. А ведь он так старался держать себя в руках. Он так умно повел себя в начале. И все напрасно. Он без конца орал. И все еще продолжает орать:

— Сколько прикажете еще ждать, фройляйн Ребер? «Германия в своей целостности» — что это значит?

Естественно, она не знает ни бум-бум.

— Кто-нибудь другой знает?

12 часов 12 минут.

Пора действовать. Я поднимаю руку.

— Так. Мансфельд?

— Мне плохо, господин доктор.

Дикий хохот. Хорек становится белым. Ну и пусть. Одним врагом больше. Что касается латыни, то я ее в гробу видел. Ко мне не очень-то придерешься, этот материал я прохожу уже в третий раз. Остальные думают, что я издеваюсь над Хорьком. Итак, один враг и двадцать один друг. Сказав всего лишь одну-единственную фразу. Я произношу еще одну:

— Мне, кажется, нужно выйти.

Он молча кивает, вид у него жалкий.

Фридрих Зюдхауз вызывается отвечать, а я иду к двери. Зюдхаус первый ученик класса, неприятный парень с ханжеским выражением на лице и этаким нервным подергиванием уголков рта.

— Пожалуйста, Зюдхаус!

— Germania omnis, Германия в своей совокупности отделена от галлов, ретов и паннонов реками Рейн и Дунай, от сарматов и даков — взаимным страхом или горами…

— Отлично, Зюдхаус, благодарю вас.

Вольфганг говорил мне, что отец первого ученика — старый нацист, а теперь большая шишка — генеральный прокурор. Я чуть было не написал: а теперь, разумеется, большая шишка.

Сейчас мне предстоит пробраться в девчачью виллу.

Малыш Ханзи был прав: в это время — около четверти первого — все просто, как детская игра. Дверь дома не заперта. Уборщицы уже ушли, воспитательницы на обеде или в городке или еще, бог знает, где. Кажется, в доме ни души.

Я быстро соображаю, где мы с Ханзи стояли вчера, а затем открываю последнюю дверь справа по коридору — как раз ту, что нужно! И вот я в Геральдининой комнате.

Дальше все идет очень быстро. Я оставляю дверь открытой и еще распахиваю окно — на случай, если придет кто-нибудь из взрослых. Тогда я его своевременно услышу, и у меня будет путь для бегства. Я отодвигаю кровать и ощупываю стену, так как Геральдина очень аккуратно поставила кирпич на место да еще и замазала чем-то пазы. Все понятно. Иначе бы ее тайник давным-давно нашли. Я еще приблизительно помню то место. Ага, вот оно. С помощью перочинного ножа вынимаю кирпич. И вот уже он передо мной — Веренин браслет — лежит поверх часов, двух колец и серебряной цепочки, которые Геральдина тоже украла. Все эти вещички я оставляю на месте и беру только браслет.

Странно: теперь, держа его в руках, я вдруг вижу в своем представлении перед собой Верену — голую, абсолютно голую. Я стою на каком-то южном пляже, а она, смеясь, бежит ко мне с распростертыми руками и голая, как я уже сказал, совершенно голая.

У меня начинает слегка кружиться голова. Я задвигаю кирпич и вздрагиваю, когда раздается голос:

— Ах, вот оно что.

Я оборачиваюсь.

В дверях стоит Геральдина.

Она кажется призраком — серый силуэт в сумерках коридора — почти нереальной. Ее пальцы с лакированными ногтями быстро-быстро перебирают вверх-вниз фальшивые жемчужины длинных бус. Она тяжело дышит, запыхавшись, глаза сверкают.

— Да, вот так-то, — говорю я и пододвигаю кровать на место. — А ты что — думала, он теперь твой?