Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

— Понимаю, — говорю я и смотрю на нее.

Она шепчет:

— Четверть часа уже прошло, да?

— Да.

— Я ухожу. Я не буду реветь. Не буду тебя удерживать. Я не стану создавать тебе никаких трудностей — клянусь.

— Ладно, — говорю я. Мы оба встаем. — Ладно, Геральдина. Погоди, я хоть немного поправлю твою прическу. — Она прижимается ко мне, целует мои руки. — И ты сама тоже должна привести себя в порядок, прежде чем показываться на люди, — говорю я, — иначе сразу же поймут, чем ты занималась.

14 часов 30 минут.

— Тебе пора домой.

— В четыре у нас история. Там увидимся снова.

— Да.

— Я хотела бы всегда быть с тобой. Днем и ночью. До самой смерти.

— Пока, Геральдина.

— Ты не хочешь меня поцеловать?

Мы целуемся. Она печально улыбается.

— Что с тобой?

— Она красива?

— Кто?

— Не спрашивай. Та женщина, которой принадлежит браслет.

— Нет.

— Конечно же, она красива. Намного красивей меня. И сейчас ты идешь к ней. Не ври мне только. Пожалуйста, не ври.

— Да, — отвечаю я, — я иду к ней.

— Ты ее любишь?

— Нет.

— Врешь. Но для меня это неважно. Честное слово. Для меня это неважно, пока ты ходишь со мной. Потому что ты первый в моей жизни мужчина.

— Ну ладно. Тогда пока. До четырех, на истории.

Она уходит, спотыкаясь на своих высоких каблуках, разгоряченная, с перепачканным лицом, с вылезшей из юбки блузкой. Она исчезает в кустах. Наступает полная тишина. Я отправляюсь к старой башне, которая виднеется над верхушками деревьев. Одна рука у меня в кармане. В ней Веренин браслет.

Сделав буквально пару шагов, я слышу вдруг шум в кустах и останавливаюсь. Кто-то стремглав удирает сквозь заросли. Я не вижу, а только слышу его. Мне наверняка уже не догнать убегающего, потому что топот его ног уже далеко. Кто-то за нами подглядывал и подслушивал нас. С какого момента? Что он успел подслушать? Что увидеть? Неужели все? И кто это был?

Без двух минут три.

Я пунктуален, хотя по дороге успел еще и выкупаться. Мне повезло — недалеко отсюда протекает ручей. До чего же хороша его ледяная водичка!

Без двух минут три.

И никого.

Я сажусь на ступеньку у входа в обветшавшую постройку, рядом с которой установлена доска:

ВОЗМОЖЕН ОБВАЛ СТРОЕНИЯ!

ВХОД ВОСПРЕЩЕН!

До чего же стара эта башня! В последний раз ремонтировалась при всемилостивейшем курфюрсте Вильгельме IX в году аж 1804. Об этом я читаю на другой доске, которая тоже того гляди развалится.

Она возникает передо мной внезапно, как Красная Шапочка в лесу. На сей раз на ней красное платьице и красная береточка. Ее мать всегда одевает ее как куколку.

— Добрый день, дядя Мансфельд, — торжественно произносит она.

— Хэлло, Эвелин! Откуда ты взялась?

— Я ждала тебя за башней. Мама ждет тебя наверху.

— В башне?

— Да. Тебе придется подняться.

— Но если эта махина рухнет. — Я указываю на предупреждающую доску.

— Она не рухнет. Нам с мамой надо быть очень осторожными. Ее не должны видеть одну с мужчиной. Поэтому она каждый раз берет меня.

Каждый раз… И часто она берет тебя с собой, малышка? Очень ли часто? И сюда тоже? Встречается ли она тут и со своим итальянским пижоном? И с другими господами? Сколько вопросов. И ни один не задан.

— Погоди, — говорю я и даю ей то, что с утра ношу с собой.

Она издает радостный крик:

— Марципан!

— Ты ведь любишь его больше всего, так? — Пачечку марципанов я купил сегодня в школьной столовой.

— А ты откуда знаешь?

— Ты мне сама сказала вчера вечером.

— Да? — Она недоверчиво глядит на меня.

У нее пока что короткая память. Она еще слишком мала. На счастье Верене. Но уже ее верная союзница.

Хотя сама Верена верностью не отличается. Ах, да бросьте вы, господин Мансфельд! Вы-то сами разве безупречны? А ну-ка вспомните, чем вы только что занимались!

Но поскольку я трусливый пес и не хочу больше думать об этом, я торопливо спрашиваю:

— Как поживает твой пес?

— Ассад? Спасибо, хорошо.

— А что же ты не взяла его с собой?

— Он сейчас спит.

— Ах, вот оно что. Тогда, конечно, его нельзя беспокоить.

— Разумеется, нельзя. Кроме того, я иногда хочу побыть одна. Как всякий человек.

— Ты права, Эвелин.

— Я сейчас исчезаю. Если кто-нибудь сюда придет, я начну петь. Мама в курсе.

— Ах, вот оно что!

— Да. Там наверху можно спрятаться.

— А мама уже была наверху с каким-нибудь другим дядей?

— Нет, еще ни разу.

— Откуда же ты тогда знаешь, что там наверху можно спрятаться?

— Ну, потому что я была наверху. С мамой. Мы часто туда поднимаемся. Там так здорово, вот увидишь!

— Пока, — говорю я ей, но она не уходит.

— Ну, что у тебя еще?

— Можно… можно я тебя поцелую, дядя Мансфельд?

— За марципан?

— Нет.

— А за что тогда?

— Ну за то, что ты нам хочешь помочь.

— Ах вот оно что, — говорю я. — Вот, оказывается, за что, — говорю я. — Конечно же, ты можешь меня поцеловать, — говорю я и наклоняюсь к ней.

Она обвивает своими ручонками мою шею и целует меня в щеку. Пожалуй, это самый мокрый поцелуй из всех, которыми меня когда-нибудь награждали.

Затем она быстро убегает. Я вытираю щеку, вхожу в старую башню и начинаю подниматься все выше и выше по винтовой лестнице, которая скрипит и трещит при каждом шаге, и мысль о том, что каждая ступенька приближает меня на несколько сантиметров к Верене вгоняет меня в испарину. Оказывается, эта башня — настоящий гигант. Никогда бы не подумал. Девяносто семь ступеней!

Вот наконец я выбираюсь на верхнюю площадку, и она стоит передо мной — очень прямая, с серьезным лицом, и ее чудесные черные, слишком большие для ее лица глаза направлены на меня, глаза, в которых читается столько печали и жизненного знания, столько жажды любви, глаза, которые мне не забыть до конца моих дней.

На ней легкое — по погоде — платье с большим вырезом без рукавов из белого полотна, на котором нарисованы яркие-яркие цветы. Я разбираюсь в этих вещах и знаю, что такое простенькое на вид платьице стоит целое состояние. А как оно сидит! Мне нельзя так долго смотреть на нее. В платье она выглядит еще более соблазнительно, чем если бы его на ней не было. Верена. Верена. Ах, Верена!

Я достаю браслет и отдаю ей. Затем я подхожу к одному из окон этого помещения под крышей башни, которое завалено ржавыми инструментами, сломанной мебелью, соломенными тюфяками и полусгнившими деревяшками. Я смотрю вдаль поверх коричнево-красно-золотой листвы. Все это залито солнцем. Легкая голубая дымка размывает очертания дальних предметов. И опять в воздухе эти серебряные нити — бабье лето.

— Как здорово здесь, — говорю я и чувствую, что она подошла ко мне сзади. — Эта местность мне знакома. Я жил во Франкфурте. — Я продолжаю говорить, но чем дальше, тем мне это труднее, потому что вот уже она стоит вплотную ко мне. — Маленькая речка там внизу называется Нидда. Вон та гора — это Фогельсберг, вон тот массив с тремя горбами Ризенброккен, вон там Винтерштайн, а вон там, где между черными деревьями солнце высветило кусок луга, Хоэнродскопф, там я однажды…